Завидная наша судьба

Так спустя сорок лет я случайно установил, кому еще, кроме комиссара, обязан тем, что не сбился в свое время с правильного пути. 

Конармейская наука

Летом 1922 года в Крыму была необычная обстановка. Уже прошло полтора года после разгрома Врангеля, но в горах все еще скрывались группы белогвардейцев, не успевших удрать или специально оставшихся для борьбы с Советской властью. Их активно поддерживали богатые крымские татары. Частям Красной Армии в Крыму приходилось быть постоянно настороже, то и дело проводить операции по ликвидации белогвардейских банд.

Даже в самом Симферополе ночью, а кое-где и днем появляться в одиночку было небезопасно.

Сильно досаждали нам и «бывшие», которые с презрением и насмешками рассматривали нашу форму. А одеты мы были, надо сказать, действительно необычно, и повод к издевкам, возможно, был. Блестящий уланский кивер и палаш плохо сочетались с гимнастеркой, обмотками, английскими ботинками со шпорами. Этих издевок и не выдержал однажды наш курсант Ляпницкий: парень попытался схватить за горло бывшую буржуйку, которая в открытую издевалась над ним. Дорого обошлась Ляпницкому такая невыдержанность во время состоявшегося вскоре приема в комсомол.

Собрались комсомольцы в клубе, как всегда, «при полной боевой» — при шашке и винтовке с боевыми патронами. Открыв собрание, секретарь ячейки РКСМ зачитал список рекомендованных в комсомол, после чего предложил высказаться по кандидатурам. Послышались выкрики: «Даешь! Ставь на голосование!» Кое-как уняв шум, секретарь взмолился:

— Товарищи, так же нельзя, надо высказать свое отношение к каждому и дать характеристику, общую и боевую, а потом можно и проголосовать списком.

Я стоял в списке не по алфавиту, а третьим и благополучно прошел, но, когда дошла очередь до курсанта  Ляпницкого, комиссар Бабич предложил отвести его кандидатуру и рассказал собравшимся о злополучной истории с буржуйкой. А порядок у нас был строгий: курсанты обязаны были образцово вести себя всюду.

...Распорядок жизни на курсах был такой, чтобы мы могли в любую минуту сесть на коня и вступить в бой. Правда, не все было продумано. Например, вопреки здравому смыслу и правилам Устава внутренней службы, седла хранились в цейхгаузе, который находился в трехстах метрах от конюшни, в казарме. Поэтому по сигналу боевой тревоги нам приходилось, надев шашку, патронташ, забросив винтовку за спину и выхватив из пирамиды пику, бежать в цейхгауз, брать тяжелые седла и тащить их на себе до конюшни. Истощенные постоянным недоеданием, мы после такой пробежки еле дышали. Забросить седло на спину лошади уже не хватало сил. Делали это вдвоем. Но на боевые задания все мы ходили охотно. Во-первых, каждый мечтал бить контру, а во-вторых, те, кто находились на боевых заданиях, лучше кормились, за счет местных жителей, да и лошадям перепадало кое-что сверх нормы.

Учились с увлечением. Овладевали конным делом, рубили лозу, кололи пикой чучела, джигитовали и зубрили Полевой устав 1916 года в советском издании — своего, нового мы тогда еще не имели. Кавалерийская наука давалась нелегко. Часто происходили несчастные случаи. На полном скаку после укола пикой лежащего на земле чучела курсант делает вертикальный и полугоризонтальный полукруги пикой, чтобы снова взять ее в положение «к бою», но одно неточное движение — и конец пики попадает между ногами лошади. Пика — пополам, лошадь падает через голову, а всадник со всего маху натыкается на обломок пики, воткнувшейся в землю.

Бывало и так, что, прыгая через гроб (так называлось препятствие в виде толстой кирпичной стенки), лошадь задевала его передними ногами, переворачивалась в воздухе и всей тяжестью обрушивалась на всадника. При этом у всадника чаще всего случался перелом ключиц. Но такая травма считалась легкой.

В конце осени пронесся слух, что к нам едет инспектор кавалерии Рабоче-Крестьянской Красной Армии Сметанников. Начали готовиться к смотру. Учения  в конном строю шли с утра до вечера. Мы чистили коней, снаряжение, оружие. Некоторые командиры, служившие раньше офицерами в коннице царской армии, уже тогда знали генерала Сметанникова как очень строгого и требовательного начальника.

— Ну, держись, — предупреждали они, — спуску от него не жди. Старый воробей, насквозь все видит...

Мы порядком вымотались.

И наконец...

— Едет, едет! — разнеслось по эскадронам.

Все замерло. В открытые настежь ворота въехал экипаж, в котором рядом с Е. С. Шейдеманом сидел седовласый человек с короткими посеребренными усами на холеном интеллигентном лице. На госте длинная кавалерийская голубоватая шинель с воротником и обшлагами темно-серого цвета. Это Сметанников. Он оказался совсем не таким, как нам его расписывали. Несмотря на свой генеральский важный вид, разговаривал с нами дружески и просто.

После беседы с курсантами Сметанников вдруг сказал Шейдеману:

— Прикажите, голубчик, узнать фамилию часового у ворот.

Через несколько минут дежурный по курсам комвзвода Д. Вольфенгаген смущенно доложил: