Завоевание Константинополя

Не приходится, однако, сомневаться, что субъективно он действительно старался быть беспристрастным — в той мере, в какой эта беспристрастность укладывалась в прокрустово ложе социальной ориентированности его рассказа. Если, с одной стороны, данные хронистом истолкования ряда фактов неадекватны истине и отражают лишь «общественное мнение» рыцарской массы, то, с другой — Робера де Клари трудно обвинить и в намеренной тенденциозности. Напротив, едва ли кто-нибудь из латинских историков крестового похода 1202—1204 гг. (прежде всего это относится к Жоффруа де Виллардуэну) сумел сохранить такую объективность, как пикардийский рыцарь. Для всей латинской хронографии в высшей степени характерна тенденция обелить крестоносцев, снять с них обвинения в алчности, корыстолюбии, тщеславии и пр. Робер де Клари тоже не свободен от «пропагандистских» трафаретов, исходивших от власть имущих, но он и не мог ведь целиком от них отгородиться: в какой-то степени и ему присуще видение событий, которое навязывали воинству «высокие бароны» и венецианцы, державшие в своих руках нити предводительства[66]

. Тем не менее Робер де Клари именно благодаря своей субъективной честности сумел быть и критичным по отношению к сильным мира сего. В этом смысле концепция его хроники кардинально отличается от идейного содержания всех остальных созданных на Западе в XIII в. «историй» похода.

Записки пикардийца, несомненно, несут на себе отпечаток удовлетворенности и горделивого изумления тем, что Запад сумел претворить в жизнь давние противовизантийские стремления, которые в конформистском сознании католического духовенства, а также светской феодальной аристократии переплетались с идеей воссоединения латинской и греческой церквей. Однако вслед за первоначальным энтузиазмом у части рыцарства родилось нечто вроде смятения. Оно обнаружилось еще до захвата Константинополя. Робер де Клари красноречиво передает неустойчивость настроения и растерянность в стане рыцарей. Епископам пришлось увещевать воинство идти на штурм города, воздействовать на рядовых крестоносцев доводами, соответствовавшими уровню их общественного сознания. Греки-де — коварные предатели, убийцы своего государя, а главное, они «неверные», они вышли из повиновения римскому закону (гл. LXXII, LXXIII). «Пилигримы» могут поэтому, идя на приступ, вполне заслужить прощение от бога и от папы, именем которых священнослужители отпускали грехи тем, кому предстояло атаковать христианский город (гл. LXXIII). Факты преподносятся в хронике таким образом, что «епископы и клирики» старались как бы внести успокоение в смятенные умы, погасить смутно ощущавшееся некоторой частью крестоносцев чувство «неправедности» совершаемого ими завоевания и, напротив, разжечь у них пламя негодования против схизматиков, которые якобы считали «псами» тех, кто исповедует римский закон, утверждая, что римская вера «ничего не стоит» (гл. LXXII). Как и остальные «воины креста», Робер де Клари не смог устоять перед столь концентрированным пропагандистским нажимом — ведь крестоносное воинство не было обременено чрезмерной совестливостью, а его рядовые участники не обладали способностями к трезвому рассуждению, которое позволило бы им усомниться в обоснованности церковной проповеди. Увещевания «епископов и клириков» одержали верх над неясными укорами религиозной совести у отдельных элементов рыцарства. Робер де Клари думал и чувствовал в полном соответствии с таким исходом коллизии, едва намечавшейся в массе воинов, — между ее довольно чахлым эмоциональным порывом к «праведным деяниям» и официальными установками духовных пастырей. Уступая им, пихардиец тоже признает, что война против греков является «справедливой».

В данном случае Робер де Клари мыслил целиком в русле насаждавшегося церковниками конформизма, который выражал общественно-политические воззрения всех слоев феодального класса. Однако, как мы видели, во многих других случаях он сохраняет определенную свободу суждений, независимость мысли. Именно эта черта отличает его записки от исторических произведении других современников, посвященных крестовому походу.

В хронике встречается только один случай, когда автор нарочито умалчивает о хорошо известном ему факте попытке многих крестоносцев (во время пребывания на о-ве Корфу) уклониться от похода на Константинополь. Перечисляя имена рыцарей и сеньоров, намеревавшихся вырваться из цепких когтей венецианцев и предводителей крестоносной рати (Бонифация Монферратского и др., сговорившихся с ними), Жоффруа де Виллардуэн называет среди прочих и Пьера Амьенского[67]. Его вассал Робер де Клари, надо полагать, также находился среди потенциальных «дезертиров». Тем не менее в хронике (гл. XXXI) данный эпизод вовсе обойден. Быть может, в то время, когда автор диктовал ее, он испытывал нечто вроде смущения за собственное поведение на Корфу и потому даже не намекнул на попытку своего сеньора уехать оттуда?