Завтра в тот же час

Элис стояла в дверном проеме своей спальни. Ее сердце исполняло кульбиты, которые сердцам вообще-то не положены, вроде перестука в ритме Глории Эстефан. Она очень хотела пойти и посидеть рядом с отцом, но для начала ей нужно было понять, жива ли она и жив ли он. Может, она спит? А может, ей и вправду шестнадцать, а не сорок, и она правда стоит в своей спальне в доме отца? Элис не могла решить, какой из этих вариантов был наименее привлекателен. Если она умерла, то, по крайней мере, это было не больно. Если она спит, то рано или поздно проснется. Если умер ее отец и ее тело так отреагировало на это потрясение – что ж, вполне логично. Однако самым логичным объяснением – не считая того, что ей просто снится охренительно реалистичный сон, – было то, что у Элис случился психоз и все это происходило у нее в голове. Если же она действительно перенеслась в прошлое и ее сорокалетнее сознание оказалось в шестнадцатилетнем теле; если на дворе действительно 1996 год, а она учится в старшей школе, то из этого вытекало несколько серьезных затруднений. Едва ли в ее детской комнате можно было отыскать ответы на эти вопросы, но в комнате девочки-подростка чего только не найдешь, так что все возможно. В конце концов, Элис выросла с двумя воображаемыми, путешествующими во времени братьями.

Она включила свет. Куча одежды, которую она отпихнула ногой, не была попыткой отца расхламить шкаф – то были горные вершины ее творения. Комната выглядела в точности так же, как помнила Элис, только хуже. Все внутри пропахло сигаретным дымом и резкими сладкими духами, которыми Элис пользовалась в старшей школе и колледже. Элис прикрыла за собой дверь и, осторожно переступая через горы одежды, добралась до кровати, той самой кровати, в которой проснулась.

Постельное белье в мелкий цветочек сбилось в ком, словно по поверхности ее односпальной кровати прошелся торнадо. Элис села и положила на колени свою мягчайшую подушку с узором из медвежат, скрытым под наволочкой. Комната была маленькая, и кровать занимала почти половину всего пространства. Стены покрывали вырезанные из журналов картинки – Элис непрерывно работала над этим коллажем с десяти лет, пока не уехала в колледж. Он напоминал какие-то психоделические обои: там Кортни Лав целуется с Куртом Кобейном на обложке «Сасси», там Джеймс Дин на колесе своего мотоцикла, там Моррисси без футболки, там Киану Ривз без футболки, а вон там Дрю Бэрримор без футболки – прикрывает грудь руками, в волосах торчат ромашки. Тут и там разноцветные отпечатки губ, потому что Элис вместо салфетки промакивала помаду обоями – «Любимец Нью-Йорка», «Изюм с ромом», «Вишня на снегу»

. Центральное место занимал огромный постер фильма «Реальность кусается», купленный за десять долларов в видеопрокате, все остальное было наклеено вокруг или поверх, так что осталось видно только лицо Вайноны Райдер. На голубом фоне виднелись слова: кино, доверие, работа. К ним Элис добавила собственные: школа, искусство, поцелуи. Какой-то начинающий граффитист оставил свой тег прямо на лице Бена Стиллера. Эндрю, школьный друг, – секунду спустя подсказала память. Почти каждый из ее школьных друзей в те времена считал себя граффити-художником, хотя большинство из них рисовали не на стенах подземки, а в блокнотах. Элис повернулась к прикроватной тумбочке и открыла маленький ветхий ящик: дневник, зажигалка, пачка «Ньюпорт Лайт», жестянка с леденцами, пара ручек, несколько резинок для волос, горстка монет, пачка фотографий. Ощущение было такое, будто она только что проснулась в музее, где сама же была единственным экспонатом. Все в ее комнате было таким же, каким было в ее шестнадцать лет.

Элис достала из ящика пачку фотографий. Насколько она помнила, это не были снимки какого-то определенного события: тут Сэм сидит на ее кровати; Сэм разговаривает по телефону-автомату у школы; снимки ее самой, сделанные в зеркало; черная дыра там, где не сработала вспышка; Томми в комнате отдыха в Бельведере прикрывает лицо руками. Она решила, что это Томми. Многие мальчишки в Бельведере одевались совершенно одинаково: огромные джинсы, футболки, которые могли запросто сойти за детские, будь они на три размера меньше. Элис услышала, как на кухне отец включил радио и начал мыть посуду.

– Я только в душ схожу, пап! – крикнула она.

На протяжении всех своих юных лет Элис считала себя обычной. Обычная внешность, обычные способности, обычное тело. Она рисовала лучше большинства людей, но ни черта не смыслила в математике. Когда на физкультуре их заставляли бегать, она периодически останавливалась и хваталась за бок. Конечно, Элис жаловалась на то, что стареет: отпускала самоуничижительные комментарии на днях рождения Эмили и тому подобное, ощущала возраст в пояснице и коленях, в морщинках у глаз, но в целом она чувствовала, что осталась такой же, какой была в юности. Но как же она ошибалась.