Завтра в тот же час

Расправившись с хот-догами, они пошли по Амстердам-авеню в сторону кафе-мороженого, уворачиваясь от скоплений людей и туристов, выходящих из Музея естественной истории. Такой день рождения мог бы быть у Элис в пять лет, или в десять, или в сорок. Таксисты перестраивались, чтобы подобрать пассажиров на углу, а все остальные дружным недовольным хором им сигналили, как будто им невдомек, как тут все устроено. Все прохожие на тротуаре смотрели строго перед собой, или друг на друга, или на облака голубей, опустившихся попировать на какой-нибудь особенно изысканной куче мусора, бывшей до падения на тротуар чьим-то обедом.

В пустом кафе Элис и Сэм изучили стеклянные витрины и выбрали себе замысловатые комбинации: мятное с шоколадной крошкой и двойное шоколадное с теплой помадкой и радужной посыпкой – для Элис, фисташковое и клубничное со взбитыми сливками – для Сэм. Леонард взял себе большой стаканчик со вкусом песочного печенья и кусочками шоколада. Они уселись за маленький круглый столик, сдвинув под ним колени.

– Что ты пишешь по ночам? – обратилась к отцу Элис и воткнула ложечку в свою сахарную высотку. Звуки, сопровождавшие работу отца, – то, как из колонок завывала гитара, как шуршали по коридору его тапки, как он настукивал по клавиатуре, – успокаивали ее, как белый шум. Если она слышала их, это значило, что он пишет и что он в своем роде счастлив.

– Кто? Я? – спросил Леонард.

– Да, ты, – ответила Элис. Помадка на мороженом застыла до консистенции лавы и теперь липла к хилой пластмассовой ложечке.

– Рассказы. Идеи. Всякое-разное.

Элис кивнула. На этом она обычно и останавливалась, до того как Леонард начинал щетиниться, до того как она начинала упорствовать.

– Так почему ты ничего не опубликуешь? Очевидно же, что любой издатель в Нью-Йорке купит все, что ты напишешь, даже если это полная фигня.

Леонард схватился за грудь.

– Ты ранишь меня до глубины души.

– Я же не говорю, что ты пишешь фигню, пап. В смысле ни фига себе, кто-то купит это, опубликует и отвалит тебе кучу денег. Так почему нет? – сказала Элис и залилась краской.

– Я думаю, Элис хочет спросить, – вставила Сэм, – не работаете ли вы там над какими-нибудь «Сестрами времени». Ну, типа идея та же, но вместо братьев – сестры, потому что девочки во всем умнее.

Леонард закивал.

– Я понимаю, о чем ты. И спасибо, Сэм, это действительно идея на миллион долларов, и она должна была прийти мне в голову много лет назад. Но в чем смысл делать что-то второй раз? Если бы я снова написал ту же самую книгу, только с другими героями, разве это не было бы скучно?

Элис и Сэм пожали плечами.

– Это как с Человеком-пауком, если можно позволить такое смелое сравнение. Когда ты уже написал одну успешную книгу, ты можешь опубликовать и вторую, но на тебя начинает давить то, что сделало первую книгу успешной, ты начинаешь думать: им понравилось вот это, значит, тут я напишу так, и так далее. Есть писатели, которые десятилетиями, каждый год, раз за разом пишут одну и ту же книгу, потому что читателям нравится и потому что они это могут, и могут очень хорошо. А есть другие писатели вроде меня, – на этих словах Леонард улыбнулся, – которых просто парализует от одной этой мысли, и они лучше будут смотреть «Свою игру» с дочкой-подростком и писать то, что им хочется писать, не беспокоясь, что это когда-нибудь кто-нибудь увидит.

– О, «Своя игра» – крутая викторина, – сказала Сэм. – Я понимаю, о чем вы.

Элис сомневалась, что Сэм действительно поняла. У нее, как и у ее матери, в кончиках ногтей было больше амбиций, чем у большинства людей во всем теле. Окончив колледж, она тут же занырнула в юридический, даже не всплывая вдохнуть. А вот Элис понимала. Она постоянно видела такое в Бельведере: у родителей, всюду таскающихся с ракетками для тенниса, дети таскались с ракетками для тенниса. Тех, у кого были проблемы с алкоголем и хорошо затаренный домашний бар, вызывали к директору по поводу найденной в шкафчике бутылки ликера. У ученых росли маленькие ученые, у женоненавистников – маленькие женоненавистники. Элис всегда считала, что ее профессиональная жизнь разительно отличалась от отцовой: он добился оглушительного успеха, а она – ничего, она просто ухватилась за что-то стабильное, как морской конек за водоросли, но теперь она поняла, что ошибалась. Он тоже боялся и предпочитал держаться того, что уже сработало, вместо того чтобы рискнуть всем и попробовать что-то иное.

– Прости, пап, – сказала она. – Я знаю, что ты чувствуешь.

Леонард легонько похлопал ее по щеке.

– Ты ведь всегда все знала, ты в курсе? Это так странно. Даже когда ты была совсем маленькой, я задавал тебе вопрос, а ты каким-то образом всегда знала ответ. Казалось, будто кто-то выскочит из кусов и скажет: «Ха, ты думал, что ребенок действительно знает, чем отличаются сумчатые и млекопитающие? Ей же всего три!» Но никто никогда не выпрыгивал. Ты просто знала.