Зазимок

– Сыночек, – говорит Сушиха. – А я подумала, бытто Осип. Но. Осип утречком, чуть свет, за Миколаем на пасеку поехал, дак, думаю, он и воротился, чё не случилось-то. Обозналась было сослепу… Ох, Осподи помилуй, – устала старуха, отдохнула и говорит: – Мале-е-енячко, миленькой, не подоспел, вечор батюшка-то, Царство ему Небёсное, в семом часу уснул, – оперлась на стол Сушиха, медленно, медленно, как пух в безветрие, опустилась на стул, отдышалась и говорит: – Один глаз, тот, однако, правый, что к стене, сам закрыл, а другой, что к улице вон, никак, я уж пятак намерилась класть, како же дело с открытым – насмотрелся, всякого навидался мужик, а ворота-то брякнули, крыльцо скрыпнуло, он у него и сомкнулся: тебя, видать, поджидал. Дак ты пашто стоишь в дверях-то? Не мне приглашать… Рузлак-то сымай, разболокайся. Не в гостях. К отцу приблизься… всё тока ворота да шаги, когда кто мимо-то, и слушал.

На пол опустил рюкзак, прошёл к столу, сел напротив старухи. Трясётся на столе рука её. Дрожит с пальцем вместе колечко серебряное, истёртое; не спадёт где, не обронется – сустав не позволит. Отец ещё надел… или муж? Сухов, говорят, такой был, Степан. С Власовым вроде ушёл, сам потом, по слухам, на Балканах где-то сдался, так мимо дома и провезли, но успел, говорят, с баржи что-то крикнуть; сплавили по Ислени и с концом… не достроили там, в Игарке или в Норильске что-то… С дядей, с Павлом Несмеловым, говорят, любовь была у Сушихи, но не сложилось… Она как родная… Эти ночи у неё на печке… с братом… иногда и всей семьёй, кроме, конечно… Как же фамилия-то её девичья?.. Кажется, Беставашвили… Как же она-то говорит?.. Давно, ещё девочкой лет двух-трёх… отец утворил что-то, царю не понравилось… Да, да, есть там, на кладбище: Беставашвили вроде… Отар Георгиевич… Нет, нет, наоборот, она же – Георгиевна… Как же она-то говорит?..

– Как, баба Дуся? – спрашивает он, на белую, как сахарин, бороду её смотрит.

– Да хорошо, хорошо, милой, – отвечает Сушиха, – дай бог так кажному, спокойно, ушёл как в баню. Сидел всё, в пол уставившись, глаз не подымал. Ты бы хошь чаю, говорю, попил, Орест, – молчит. Пожевал бы чё – помалкиват, бытто не слышит… но и не знаю. А тут вроде как оживился, точно весёлое чё вспомнил. Евдотья, говорит, не уходи пока, успешь, дескать, дома управиться. А я ему: да кака же у меня управа, парень, дома-то, одна забота – доплестись, покуда светло. Хожу я, мол, сам знашь… не молоденька… Посиди, говорит, помру я. Таисью вспомнил, покойницу, по-доброму, вас всех, вас и тех, от той, от первой-то, погибшего всё больше, а после и говорит: Евдотья, девка-то, дескать, не приедет, далеко ей из Магадану, тот, говорит, тоже не поедет, хошь и тут, близко, знаю, мол, ругань была меж нами – серчает, говорит, и не мирились, а меньшой появится, дак скажи ему, что деньги в комоде, в ящике там где-то верхнем, своих пусть не тратит… ещё жить. А я ему, тут же вот и сижу, я ему: дак очурайся-ка, помереть не опоздашь, не за кобылой по полям гоняться, ей надо – она подождёт, а приедут – и сам им скажешь. Нет, отвечат, не приедут, терпел, говорит, сколь мог. Сидел, молчал, а потом укладываться начал… ноги ему поднять подсобила, подушку поправила… и говорит: обмундировывать будешь, Евдотья, он меня всё Евдотьей звал пашто-то… обмундировывать, говорит, будешь, дак скажи Ваньке, а то и сама достань… сапоги там, в шкапу, хромовые – они-то их носить не станут, не модно, – да китель, а платок в ём, в кармане нутренном, дак не вымай, пусь, говорит, там остаётся, Тасин это. Ты уж не противься, милой, исполни волю, не чудачесво уж, поди… в уме был… через Таисью весь иссох, через неё извёл себя шибко… бок к боку мало ли прожили… Ну дак и вот, не болтай, говорю, Орест Павлович, глупости-то, чё это меня раньше собрался, моложе идь… и не мало – лет, поди, на осемь, ну на семь, мы с тобой ещё чайку попьём, говорю, с шаньгами. Напекла – опара-то стояла, – на стол румяные выставила, чай вскипятила, а будить его сунулась, дак где же, не со мной уж он – пред Богом… Ой, чё… Ты б подошёл, глянул – может, поплачешь, оно ж легче, чем держать-то…

– Я подойду, подойду, баба Дуся, подойду, – и тихо, и кому – неизвестно: – Окна запотели что-то…

– Подойди, подойди, аль выпей пока, у отца-то чё, поди, где и осталось. Тут уж не пил… последнее-то время.

– Выпью, выпью… потом. А что мне делать надо, баба Дуся? Я ведь совсем… совсем же ничего не знаю, не умею.

– А чё делать, чё теперь будешь делать, чё сделать, дак я сделаю… Мука, дрожжи есь – настряпаю, народ угостить, дак купишь, говорила, нет ли, деньги-то в комоде. Отца оммою да обряжу, дак это после уж, как домовину привезёшь…

– А так-то, ещё что-то?..