Зазимок

На сцене, у красного стола, сидит великий гость. Не районный, не окружной, не еще какой-либо — сам Григорий Иванович Петровский! Приехал вот по какой надобности. Чистка проходит. Руководство и актив по косточкам перебирают. Строгая проверка большевистская. Может, кто затесался посторонний. Может, состоит в партии, но загордился, скажем, заноситься начал, на работе не тянет. А то запьянствовал, жинок менять повадился. Вот тут ему и амба. Вызовут на сцену, поставят у красного стола. Гляди, скажут, людям в лицо! Кто чист, тому горя мало. Кто грешен, хоть сквозь землю. И чтоб без обману, без утайки, как на духу. Выкладывай все. Лучше сам покайся, чем потом краснеть. Люди все равно выведут тебя на чистую воду. Вон их сколько столпилось — ногу поставить некуда. Вся слобода пришла и партийная и беспартийная. Иной храбрец, поднятый к столу президиума, бубнит себе под нос до того робко, что хоть каждое слово переспрашивай. Да, здесь надо себя вот как распахнуть. Стоишь, как на жаровне. Каждый тебя знает, каждый насквозь видит. С кем кумовство ведешь, где по ночам шатаешься, какому идолу поклоны бьешь — все известно. Зато если такое чистилище прошел — прямая тебе дорога в рай.

Я понял: отца пытаются завалить. По всему понял. Вот иных слов и не расслышу, иных не пойму, но все равно вижу, к чему дело клонится. Григорий Иванович как-то повернулся боком, посерьезнел. Переставил палку поудобнее, сложил на ней руки: одна на другую. Наклонился, чуть не достает до рук бородкой. Сидит он сбоку, так что всего видать. И ботинки хромовые, и брюки узкие, и гимнастерку темную, суконную, с накладными карманами.

Тянусь в окно, хочу запомнить Григория Ивановича: коротко подстриженный седоватый чубчик, широкий нос, крупные окуляры-очки, бородка чопиком. Тянусь вперед, сильно упирая пальцами босой ноги в Котькину ключицу. Напарник больно щиплет меня под коленкой, кричит снизу:

— Чего ерзаешь? Вот как скину на землю!

Молю друга:

— Батька чистят, дай послухать!

Котька становится поудобней, упирается руками в стену.

— Чтоб все потом рассказал!

Во все глаза смотрю на отца. Стоит впереди стола. Лицом к залу, спиной к президиуму. Слышу, шпыняют его и сзади, и спереди, и с боков. Стоит, не горбится, шеи не ломает. Вот только руки бесприютные. Не знает, куда их девать. Вроде бы лишние. В драку не пустишь — не та драка. Когда был парубком, ходил на игрища, — тогда другое дело. Хватка у него железная, при машинах ведь, при металле состоит. И руки словно из металла кованные. Но куда их девать сейчас? Хотя бы картуз помял, и то легче. Картуза нет с собой, у мамы на коленях оставил. Где она? Ага, вот у стенки. Сидит на лавочке, лицо платком прикрывает. Никак, стыдится? Или по робости заслонилась?

Отец стоит открыто. Чуб свисает петушиным гребнем на бровь. Вид задиристый, пожалуй, даже дразнящий. Суд таких не любит. Ты поклонись, покайся — выйдет тебе прощение. А так кто его знает.

Но глядеть на отца мне радостно. Чему быть, того не миновать. Зато стоит-то как! Ай да батько! Будет о чем порассказать Котьке.

Вешают на Тимофея Будяка вот какие грузила: доказывают, будто он заочно с теми, кто религию разводит. На отца такое! На рабочий класс! Да еще вспомнили, что дружен с Горчичным, якшается с ним, за церкву якобы заступался. Слышу сквозь стекло его слова, тихие вначале:

— Что правда, то правда. Попервах и я горячился, потом за голову взялся, подумал: не церкву взрывать нужно. Церква что, постройка, камень. Мозги паразитам взрывать, тем, что в бога веруют! А церква — она пригодилась бы для другого. — Перевел дух, встряхнул руками: — А теперь что, лучше стало? Дидька лысого! Раньше все на виду: вот церква, вот все, что в ней. Ясно-понятно. Теперь по хатам собираются, тишком-нишком разговаривают, Советскую власть клянут почем зря. Такая, мол, сякая. Варварам мирволит, храмы разрушает, негде праведному человеку голову приклонить, не перед чем перекреститься. Це краще, я вас пытаю, краще? Дидька лысого! Так мне горько и обидно, что аж тут печет! — Стукнул себя в грудь, умолк.

Поднялся председатель комиссии, из району присланный. Видно, человек рабочий, потому что голос грубоватый, руки грубоватые и пиджак простого покрою.

— Зараз начнем балакать. — Кивнул отцу моему: — Выйди, Тимофей Вакулыч, удались, обговаривать тебя станем.

На чистке, оказывается, такой порядок. Постоял перед всеми, расспросили тебя, как полагается, сказал все, что думал, — и ступай в боковушку. Обсуждать будут без тебя. Чтобы выступающий вольнее себя держал, чтобы вылил до конца всю правду, которая за тобой водится.

Первым выскочил на помост Микиткин батько, Павло Перехват. Многие его побаиваются. За словом в карман не лезет. Оно у него всегда на языке. Затронь — влепит в самое око. Он знает всех и знает все. По слободе ведь ходит, в каждую хату заглядывает. Всех насквозь видит. Кому кто письма пишет, кто от кого ответы получает. Лучше обойти листоношу, а то греха не оберешься.

Перехват раскинул полы куртки, сунул руки за пояс.