Зазимок

Кручу педаль. Пока крутил по грейдеру, дело шло. Но свернул влево, на колею — запрыгали колеса. Не езда — каторга. И комья и ветки, и травостой, — духу не хватает гнать. У бригадного стана пошло веселее. Тут перевал. Теперь вниз. Ну, а вниз и дурак покатится. Теперь только держись. Если тормоза откажут — суй в спицы протез: один шут пропадать. Ух, и понесло — щеки трясутся. А кочек, мать честная, понарыло! Видать, не знали, кроты слепые, что всадник безногий тут покатится. Хоть зубы сцепить покрепче, а то язык откусишь.

— Рули в ставок. Неглубоко: сажня три, не больше! — измывается надо мной кто-то. Хохочет.

Крутым слаломом разворачиваюсь, колеса оскальзываются. «Вело» (слободское словечко) падает на правый бок. Успеваю ступить на здоровую ногу.

— О, Найдён? А я дивлюсь, кто такой? Может, Вася-француз? У него тоже такая кляча. Из плену привел и до сих пор на ней восьмерки пишет.

— Какой Вася?

— Когда-то «Самураем» величали. В домино хорошо стучал. Помнишь?

— Ну?

— «Французом» стал. В войну во Франции был… Думал, Вася, а оно вон кто!..

Микита притих. Поставил ногу на камень. Вынул жестяную табакерку — коробку из-под леденцов, лепит цигарку, присматривается ко мне.

— Долго воевал, долго. Все живые давно вернулись, а ты все воюешь…

Гляжу на Микиту и не знаю, что сказать. Пока ехал, все слова растрясло. А что тут говорить? Каких-то двадцать зим не виделись, подумаешь! Вижу: целый он, здоровый. Остальное приложится. Разглядываю в упор: морщинами побитый, особенно шея.

— Клюе, — спрашиваю, — чи не дюже?

— Клюе помаленьку.

Цигарка у него потухла. Пытается раскурить — ничего не выходит. Табак просыпается. Руки подрагивают. Э, думаю, ты тоже не такой веселый, как показался вначале.

— Закинешь? — предлагает.

— Попробую!

— Вот тебе лучшая удочка.

— Да мне абы в воду макать. Я рыбак такой… Дай кнутовище, привяжу бечевку с крючком. Без червя сазан подцепится.

Микита улыбается:

— Брось арапа запускать! — Поднял трехсуставчатое удилище чистого бамбука, поймал крючок, передает мне в обе руки: в одну удилище, в другую — леску с крючком. — Держи! Вот червячки. Облепи их землей, заверни лопушок, а то повянут. Видишь камень? — показал рукой на противоположный берег. — Сядь и сиди, пока не посинеешь. У тебя легкая рука?

— Как когда.

— Ну, ступай!

Высоко подняв удилище, иду. Поглядеть — вроде близко, но обходить приходится.

Валун широкий. С одной стороны к земле прикипел, с другой — водою обмывается. Сажусь на него. Чувствую теплый. Правая моя нога босая, ветерок ее обдувает. Левая, в ботинке — ветер ей без надобности.

Сидим друг против друга. Если посильнее закинуть удочку, можно спутать лески. Тишина. До того тихо, что даже не верится. Неужели бывает так на свете! Иногда кинется с горки выхорок, кувырнется, зарябит поверхность — заклюют поплавки, — и опять вода, словно лед, спокойная.

Вижу, Микита вскакивает. Подсек рыбу. Возится с ней точно игру какую затеял.

— Сазан?

— А то кто же? Гляди, упирается — вот-вот леска лопнет! — прерывающимся от радости голосом балагурит Микита. — Крути-верти, соловьем свисти! Ага, не хочешь? — ведет он уду влево. Леска режет воду, вода шипит, взлетает прозрачной пленкой.

У меня сердце прыгает. Ух ты, в самом деле, что так долго возится?

— Выкидывай его на сушу!

— Не спеши поперед батьки в пекло! — Микита до предела натягивает леску, подводит сачок. — Хоп, и в дамках!

Сазан в подсадке. Лежит, как поросенок. И хотя бы плавничком повел. Мертвым прикинулся. Рыба, а тоже с хитростью! Микита заводит его в мелкоячейчатую авоську, топит в пруду. Тут сазан разбушевался — вода закипела.

Кричу Миките:

— Пристукни шельмеца, не то всю рыбу распугает.

Микита благодушно:

— Нехай трошки повоюет!

Везет же людям!

Поплавок мертвый, не шелохнется. Начинаю беспокоиться:

— В чем дело?

— Пусти поглубже, — советует Микита. — Они по дну ходят, носом ил копают, как поросята картошку. Дай червя потолще — схватят!

Передвигаю поплавок вверх по леске. Теперь не заныривает, перышком лежит на поверхности. Задергался: раз-два-три — аж круги пошли. Хватаю из-под себя удилище.

— Рано. Не суетись. Дай заглотнуть как следует.

Бери, бери, голубчик, я тебя сейчас так подсеку, что рот разинешь! Чувствую: мой будет.

Как на грех, за спиной хрипло заблеяли бараны. Лохматой тучей спускаются с пригорка к воде. Стучат копытцами о камушки, сипло дышат, гремят жестяными колотушками. Вот наказание! Ну, какая тут рыба? Овцы, того и гляди, снесут меня. Высоко задирая курдючные зады, припадают к воде, пьют жадно, затяжными глотками. Чмокают. Насытившись, резко отпрыгивают в сторону, словно понимая, что другие ждут.

Поднимаюсь с камня. Овцы обтекают меня мутным потоком. Не боятся. Совсем ручные. Протягиваю ладонь — нюхают. Запускаю обе руки в густую овчину — мягко струится между пальцев, знакомо пахнет кожухом. Попытался поднять овцу за шерсть — взбрыкнула, чекнула, отпрянула, как ужаленная. На пригорке рычат на меня овечьи сторожа — пятнистые волкодавы.

Чабан успокаивает их, похлопывая по ушам.

Страсть мою рыболовную точно рукой сняло.