Зеленая стрела удачи

— О, да! Вы хотите сказать, что вы еще и русский инженер. Игорь Иванович — тоже русский инженер. Он готов строить аэропланы в Америке. Юрий Владимирович Ломоносов — тоже русский, но в Германии ему создали лучшие условия, чем дома, и он строит в Германии новые локомотивы. Им совсем неплохо, хотя они и не имеют таких влиятельных друзей, как Фердинанд Мур! Как Отто Валентин, как Жюльен Поттера! И нет в их биографиях таких успехов, которые связаны с вашим именем.

— Я начинаю верить, что я знаменитость.

Курт Карлович налил водки, выпил единым махом. Он явно нервничал. Комиссионные ему что ли полагались при успешном окончании дела.

— Поймите меня, — сказал он, прикладывая ладони к груди, — где могут воплотиться ваши идеи? В стране, где нет ни промышленности, ни инженерной настоящей школы, ни грамотного подхода к вопросам техники? Все потеряно! Я понимаю, я хорошо понимаю, что вы заранее тоскуете по вашей оставленной родине. Я сам люблю Россию искренне и нежно. Русскую душу, русское искусство я люблю. Но сатана меня забодай, сколько еще продержатся большевики? Нэп — это их закат. Все! Они сами расписались в своей беспомощности. Если вам будет угодно, вы вернетесь через три, через пять лет. Это если вам захочется. Но я полагаю, вы будете наезжать домой в гости. Настоящий ваш дом будет там. В данном время и в ближайшее обозримое у России нет своего технического лица. Все потеряно. И чтоб это наверстать, нужны годы и годы и, между прочим, другой режим. Свои автомобили Россия начнет строить уже не при большевиках.

— Тем не менее АМО работает.

— На АМО... Это на том заводе, откуда вывезли вас на тачке? Извините, я понимаю, вам больно. Но хотите ли вы повторения случившегося? Где гарантии, что этого не произойдет впредь? Нет гарантий. То-то и оно! Между прочим, я видел эти автомобили, эти четырехколесные ублюдки, собранные на колене при помощи исключительно только молотка и русского ключа кувалдометра.

— Главное — начать.

— О ля-ля... Вы романтик!

И почему он сразу не остановил этого иностранца? Но сказал, чтоб замолчал. Приятно было сидеть за хорошо накрытым столом, приятно, что его помнят. И этот скряга Мур готов на любые условия. Какому бы инженеру это не польстило? Слаб человек. Он сказал:

— Я подумаю. — И встал, и повел плечами, вспомнив холодный ветер на улицах, и снег, и беспризорников, гревшихся на углу под котлом, в котором когда-то варили асфальт. — Я подумаю, господин Корбе...

А собственно, о чем он должен был думать? Все уже было решено. Ему светила его зеленая стрела, и жизнь открывалась, преисполненная огромным смыслом. Что выше этого смысла? Сытость? Спокойствие? Глупости все...

— Вы говорили о письмах?

— О да, Дмитрий Дмитриевич. Вот, пожалуйста. От Мансурова одно. И почтовая карточка от Сикорского...

— Я прочитаю дома.

— Разрешите проводить вас?

По снежным переулкам вышли на Тверскую. Корбе говорил о гибели России, о всемирном хаосе разрушения, который несут большевики, об ужасе и оцепенении, охвативших цивилизованный мир. Ветер бил в лицо, колючий, снежный ветер. Мотался впереди тусклый фонарь, и казалось, что вся эта снежная круговерть сыплется из того фонаря, будто из разверзнутого жерла с безумным напором и непостижимой скоростью. Скрипела на ветру дверь. Дребезжало стекло. Снег скреб по промерзлым стенам как наждак. С тем же звуком. Надо было скорей добраться до дома, вытянуть озябшие руки над горячей печкой и, едва начнут сгибаться пальцы, достать из кармана письма от Игоря и от Кирюшки. Он все-таки нашел в себе силы не читать письма друзей при Корбе. Ведь нашел же! Это правильно. Вспомнил теплую комнату, в которой они сидели. Картины, тусклое сияние бронзы, и в передней, возле вешалки, мраморного императора Павла в треугольной шляпе с тростью. Из музея, небось, сперли, решил. Разворовывают Россию, сволочи...

— Благодарю вас.

— Стоит ли? Господин Бондарев, я...

— Не надо хлопот. Дальше я доберусь один.

Корбе приподнял бобровую шапку. Адью. Но он еще не все сказал. Он не думал так быстро расстаться. В самом деле... И с какой стати... «Ох уж, эти гении! Ох уж, эти фанатики, одержимые идеей, как же с ними трудно, знал бы господин Мур!..» — думал он, глядя вслед быстро удаляющейся от него тени. Сыпал снег. Корбе отпахнул шубу, достал носовой платок, вытер лицо. Бондарев был уже далеко. «Дмитрий Дмитриевич!» — хотелось крикнуть в голос. Но сдержался. Он решил не торопить события. У него оставался еще один козырь.

28

Разговоры о том, что Королева снимают с должности, ходили давно. Георгий Никитич и сам не хотел быть управляющим. В Автотресте его обвиняли в том, что он допускает сепаратизм, не занимается вопросами реорганизации, усложняет трудности, нет у него технического взгляда, нет зрелости в решениях, того-сего нет, короче, крыли его по всем статьям. Он только отругивался.

— Мать их в ружье! Это я-то не большевик? Я?..

— Да большевик ты, большевик, но в автомобилях ни хрена не петришь! — кричал на него руководитель Автотреста товарищ Урываев, тоже в прошлом кузнец, но не с Коломенского, а с Брянского завода.