Зелёная земля

отрицать себя как субъекта – по той же причине.

Стать бы тоже как Бруно – хотя бы только снаружи!

Взять бы как-нибудь вечером перестроить все струны…

Ан – не выйдет! Да и сам ты считал, к тому же,

что на свете достаточно и одного безмозглого Бруно.

Записка двадцать седьмая,

сестре

Я, наверно, тебя немножко расстрою,

если сразу признаюсь – как-нибудь попрямее,

что о том, как брат разговаривает с сестрою,

я понятия просто вообще не имею.

Да и откуда ж такое возьмётся понятье?

Ведь для этого надо, чтоб в пустом моём мире,

например, завелись бы сестры и братья,

каковых, к сожалению, нет и в помине.

Но – сестра моя! Может, ты всё-таки вспомнишь,

как мы вместе с тобой не росли в одном доме

и поэтому вдруг поспешишь мне на помощь -

со свечою на узкой дрожащей ладони.

И пойду я на свет – на далёкий, на одинокий,

на волшебную палочку, на стеариновый стержень,

я пойду по воде – и сухими останутся ноги,

потому что вода меня держит… свеча меня держит.

И приду я однажды, появившись прямо из моря,

ибо мы, мотыльки, такие уж люди и птицы:

время наше – прямое, и пространство наше – прямое,

как последняя шутка умирающего в больнице.

Не имея на памяти общих шалостей и экзекуций,

присягаю – с упорством шалопая и дуралея:

две последние параллели однажды пересекутся -

утомившись от роли двух единственных параллелей.

И… сестра моя! Я предстану перед тобою

семилетним оболтусом – с сеткою апельсинов

и с разбитой в последней уличной драке губою -

чтоб упасть на плечо твоё, вдруг обессилев.

Записка двадцать восьмая,

фортуне

Очень глупо, что мы всё никак не можем договориться

где-нибудь в ресторанчике в Оденсе, с глазу на глаз,

за какой-нибудь сложной пиццей (Вам нравится пицца?),

за бокалом-другим божоле… простите за наглость!

Я бы вам рассказал, как живу, – Вы пришли бы в ужас…

кстати, попросту рассказал бы – ни полслова упрёка:

дескать, мог бы и справиться, несколько поднатужась,

да не знаю, как подступиться, с какого бока.

Вы б заметили, что наслышаны о моих победах -

я б стоял наготове со списком моих поражений:

ибо всё, за что ни возьмусь, – ни так и ни эдак,

и любая победа есть только залп оружейный.

Вы б сравнили с моею жизнью другие жизни,

искалеченные лагерями и рудниками -

как случалось при коммунизме или фашизме.

Я сказал бы: «Кошмар какой…» – и развёл руками.

А потом подоспели бы фрукты, мороженое и кофе -

Вы сказали бы: «Крон четыреста, не иначе», -

я ответил бы: «Пустяки, это дело такое…», -

заплатил бы пятьсот – не взяв, разумеется, сдачи.

Разговор бы, наверное, происходил на латыни,

я бы плохо справлялся (как будет «залп оружейный»?)…

Под конец бы Вы, как оно и положено фортуне,

научили б меня паре-тройке устойчивых выражений.

Возвращаясь, я бы долго раздумывал над происшедшим

и о том, как дожить теперь до конца недели.

А потом, ощущая себя окончательно сумасшедшим,

улыбнулся бы и сказал: «Хорошо посидели».

Записка двадцать девятая,

Пуле-дуре

Был вчера в поликлинике. После небольшой перебранки

вдруг подумал, что жизнь – слишком долгая процедура.

Потому и пишу к Вам (на каком-то больничном бланке),

Ваша Тёмная Светлость, досточтимая Пуля-дура.

Собеседник не должен быть умным: чем он умнее,

тем он более неразговорчив как собеседник.

Я ценю в Вас головокружительное Ваше уменье

тараторить без умолку – и умертвить напоследок!

Потому что слишком многие интересные разговоры

вообще не имеют ощутительного финала.

Ну а с Вами всё честно – включая окончание грозовое,

с отключеньем, фактически, воспринимающего канала.

Это здорово – как-нибудь насмерть наговориться

и уже никогда не вернуться к любимой теме,

и уже не очнуться – ни дома, ни в местной больнице,

разве лет через двести – в совсем постороннем теле.

И – поскольку жизнь всё равно даётся в рассрочку

(а наличными было бы и не оплатить, пожалуй!) -

надо где-нибудь загодя в мыслях поставить точку

и держать её про запас на всякий пожарный.

Но, пока ты ищешь свой ключик, как Буратино,

под чужими замысловатыми небесами,

просто помни: тебя давно уже закрутила

одна дура с голубыми глазами и волосами…

Приношу извиненья за аналогию в последней фразе,

но Мальвина – такая красотка и почти святая!

Вот… а бланк мой исписан до полного безобразья,

так что – до скорого, как говорится, свиданья.

Записка тридцатая,

Иванову-Петрову-Сидорову

Дорогой Иванов-Петров-Сидоров, взятые в целом

(как одно отвлечённое – в частности и от меня – понятье)!

Находясь постоянно под неусыпным Вашим прицелом,

я устал, если честно, опасаться и обороняться

и иду прямиком: так, я слышал, идут на зверя -

или нет, на ловца… я не помню, в каком порядке, -

просто с целью признаться, не особенно лицемеря,

что все взятки с меня, извините, гладки

и что Вы надоели мне со своим угломером

(о котором я знаю одно: угломер – не лютня).

Я – с моими углами – не служу никаким примером,

ибо я тот, кто Вам не нравится, – абсолютно.

Что я скроен не так – это, в общем, давно понятно.

Это надо признать и оставить меня в покое.

Потому что… даже если на солнце бывают пятна,