Зелёная земля

то уж я далеко не солнце и всё такое.

Я пишу к Вам конкретно затем, чтобы Вы отныне

не включали овцы паршивой в понятье стада

и, махнувши рукой («ох-уж-эти-горе-портные!»),

обратились к другим, кто скроен и сшит как надо.

Я же стану гулять где-нибудь совсем на отшибе,

поменяв и страну, и язык… вообще – наружность,

утешаясь тем, что меня скроили и сшили

так, что здесь это никого не приводит в ужас.

Вот и кончим войну по-хорошему: уговором

никогда не ходить по одним и тем же дорогам.

И, когда Вы опять соберёте свой страшный кворум,

я исчезну куда-нибудь – под неблаговидным предлогом.

Записка тридцать первая,

Глупому Фредерику

Мой товарищ и друг из местной одной поговорки,

вот решил: напишу, на обёртке от шоколада.

Я не знаю, как ты (хоть и помню твой опыт горький!),

только я-то совсем уже… скажем, не так, как надо.

Времена, понимаешь ли вот… не из самых лучших:

ко двору не хожу – изучаю одни задворки.

Очень плохо быть глупым: сужу по себе, голубчик,

я и сам существую только где-нибудь в поговорке!

Поговорка, конечно, другая (но, по секрету

говоря, что одна – что другая… неважно, в общем!)…

Надо просто признать: нас с тобою на свете нету,

даже если, допустим, мы ропщем. Но мы не ропщем -

мы живём на устах у знакомых и незнакомых,

и такое фольклорное, я бы сказал, бытованье -

даже меньше, чем жизнь каких-нибудь насекомых:

просто две пустоты, обозначенные словами,

две банальных цитаты, две глупости безотказных,

два легчайших намека на несовершенство массы,

чтобы масса, крепчая на кознях своих и казнях,

не позволила всей конструкции поломаться.

Шут не должность, Шут – имя, бубенчик один душевный,

задушевный такой бубенчик, совсем излишний -

никаких тебе государственных отношений,

просто музыка – в точности как заказал Всевышний.

Значит, он и заплатит нам, мой поделыцик и сотоварищ!

Кто уж кто бы, а Он-то педант по части оклада!

Да тем более что много на музыке и не наваришь -

разве только на новую плитку хорошего шоколада.

Записка тридцать вторая,

Любопытной Варваре

Добрый, стало быть, день: ведь иначе-то нам едва ли

поболтать доведётся… такая, представьте, досада!

Но, покуда Вам носа в комоде не оторвали,

Вы меня бы очень устроили в качестве адресата.

Между мною и миром висит дымовая завеса -

не сказать, чтоб табачная… да и просто не дымовая,

в общем, так: я к Вам, в сущности, по поводу интереса -

от отсутствия оного, в сущности, изнывая.

Мне у Вас поучиться бы, как это – быть при деле,

навсегда победив изнурительную дремоту!

Вы последний феномен устойчивой жизненной цели -

скажем, страсти. К комоду. (Почему бы и не к комоду?)

Я ведь тоже искал свой комод, только всё впустую:

говорят, раньше были, да вдруг изменилась мода -

и не то чтобы я по этому поводу протестую:

просто… глупо живу – вообще уже без комода!

Закажи, говорят: нету случаев безнадёжных,

предложи на бумаге желаемые очертанья!

Может, так бы и надо, да только я не чертёжник.

Есть всего лишь идея, которая – на черта мне?…

Мне нужна не идея – мне нужен комод, Варвара!

Вы поймёте, я знаю: Вы той же породы птица,

с Вами тоже, должно быть, такое не раз бывало -

раньше, в прошлом… когда было не за что зацепиться.

Слава тем, кто стоит у комода – лишившись покоя,

и готов рисковать – прямо в узкую щель нацелясь!

Впрочем, пафос излишен. Привет вам и всё такое!

Остаюсь…

(Кстати, нос не такая большая ценность.)

Записка тридцать третья,

уличным музыкантам

Я не знаю, откуда вы. Правда, мне говорили,

из России, но, видимо, это всё-таки враки.

Потому что в России не играют на тамбурине -

все приличные люди там играют на балалайке.

Тут в ста метрах от вас наяривает на клавесине

развесёлый такой чернокожий мужчина -

мне сказали, он тоже родом из России,

только это уж вовсе какая-то чертовщина.

Я-то слышу, что поёте вы по-английски,

не умея как следует справиться со словами, -

чтобы ставшие в круг скандинавские одалиски

ваши терпкие глупости повторяли за вами.

Но, когда вы просто играете и совсем не поёте,

я могу допустить – в особенные моменты,

на какой-нибудь – как собака, одинокой – ноте,

что вы всё-таки из России, невзирая на инструменты.

И по тоненькой лестничке, под ступенчатое бренчанье

я тогда начинаю забираться на небо,

и в затылок друг другу дисциплинированные датчане

тоже тянутся следом – осторожно и немо.

А теперь я скажу (вместо до свиданья):

в тот момент, как толпа вокруг вас поредеет,

вы средь нескольких крон в вашем чемодане

обнаружите что-то ещё – кроме денег:

полоумную записку. Она пригодится:

вы её сохраните уж как-нибудь, Бога ради:

по таким, я клянусь, пропускают в психбольницы

или в рай… так что, стало быть, выбирайте.

Записка тридцать четвёртая,

Редкой Птице

Моя Редкая Птица (какая – не принципиально!),

круг моих собеседников становится уже и уже.

И опять же – сентябрь, и опять же сплошное пиано

как внутри, так и… (дальше, наверно, понятно) – снаружи.

Впрочем, это всё литература (с ней лучше проститься):

это мысли в линейку, в то время как мысли летучи,