Зеленые двери Земли

Он не договорил того, что вертелось у него на языке, и с немой просьбой посмотрел на Пана. Пан болезненно поморщился и отвернулся.

— Нет, Толя, я не разрешаю. Довольно сумасбродства на сегодня. Если Уисс с Ниной, им не страшны никакие акулы. А если нет… В конце концов, у Нины тоже есть импульс-пистолет.

— А если нет?

— Глупости. И довольно об этом. Будем ждать. Ничего другого не остается.

Небо заметно поголубело, потом к голубизне примешался прозрачный тон янтаря. Восток горел, и растущий пожар окрасил воду в цвет свежего среза меди.

Когда из-за острова наискось ударили солнечные лучи, стало как-то менее тревожно. Хотелось надеяться, что солнце рассеет ночные страхи вместе с промозглым туманом.

И действительно, минут через десять с лодки раздался крик. Все бросились к борту.

После долгожданного Гошиного «все в порядке» — без бинокля трудно было разглядеть, что происходит в лодке, — многочасовое напряжение разрядилось бестолковой суетой. Все говорили враз, не слушая друг друга, и говорили без умолку.

Карагодский, прищурясь, смотрел на приближающуюся лодку и молчал. Благополучный исход не менял дела. Можно рисковать свой головой, но рисковать жизнью подчиненных непозволительно даже Пану. Ведь Нина рисковала собой ради Пана, ради доказательства его идей. И Пан потакал ей, хотя и делал вид, что возмущен.

Мертвая акула всплыла немного позже, прямо перед носом лодки. Видно было, как Нина закрыла лицо руками, а матрос оглянулся на тушу чудовища и уважительно покачал головой.

И тут грянул гром.

Грохочущий раскат тряхнул корабль и поплыл дальше басовой дрожью замирающего гигантского камертона. У самого горизонта, в полукилометре к северу от острова, возник фонтан, странно напоминающий гриб, только гриб этот был небольшой и совершенно белый, без единой вспышки огня.

— Смотрите!

На Толин возглас никто не обратил внимания — все и так смотрели на белый опадающий фонтан во все глаза.

— Да оглянитесь же!

Толя смотрел назад, в глубь лаборатории. Там что-то наливалось алым свечением. Вначале показалось, что вспыхнули предупредительным огнем индикаторы радиоактивности. Но когда глаза привыкли к полумраку, по площадке пронесся легкий вздох.

Маковый венок, который надевала Нина вчера во время пента-сеанса и который за сутки превратился в горсть дожелта увядших, ссохшихся лепестков, воскресал на крышке включенного электрооргана. Неведомая сила возрождала погибшие клетки, расправляла и делала упругими стенки капилляров, гнала по ним животворные соки, возвращая кучке гнили красоту только что сорванных цветов…

Карагодский нервничал. Остаться пешеходом посреди перекрестка больше было нельзя. Надо было действовать. А он еще не знал, как себя повести — броситься навстречу приближающейся лодке или демонстративно покинуть площадку. Хитрить было невозможно, да и стыдно: подойти к лодке — значило окончательно сложить оружие, окончательно попасть под гипнотическую власть Пана (или его идей, какая разница!) и выступить с ним против тех, кому всякое новое поперек горла, кого можно презирать, но сбрасывать со счетов нельзя.

Карагодский попятился к дверям. И когда вдруг появился радист с традиционным «Вениамин Лазаревич, вас вызывает Москва», Карагодский бросился к нему как к неожиданному спасителю.

Никто не заметил его ухода.

11. ВЕЧНЫЙ СОВЕТ

Пан полусидел, полулежал, откинувшись на подушки, и терпеливо ждал. Обычно после двойной дозы стимулятора все приходило в норму, но сегодня приступ длился дольше обычного. Словно тонкая дрель все глубже и глубже входила под левую лопатку, глухой болью отдавая в плечо. Боль давила виски, скапливалась где-то у надбровий, и тогда перед глазами порхали черные снежинки. Ноги лежали тяжелыми каменными колодами, в кончиках пальцев противно покалывало, точно они отходили после мороза.

— Ну не дури, не дури, старое, — уговаривал Пан свое сердце. — Перестань капризничать. Вернемся — пойдем к врачу, честное слово. Отдохнем хорошенько, поваляешься в больнице… А сейчас нельзя, понимаешь? Никак нельзя.

Сердце стучало с натугой, то припускало дробной рысью, то вдруг замирало на полном скаку, словно прислушиваясь, и тогда все внутри холодело и обрывалось, подступая к горлу.

— Ну, ну, потише, — бормотал Пан. — Ты меня на испуг не бери. Знаем мы эти фокусы. Аритмия — это, брат, для слабонервных. А я с тобой еще повоюю…

Пан воевал со своим сердцем уже давно и пока успешно. Вся трудность состояла в том, чтобы утаить «войну» от окружающих. До сих пор это удавалось, даже близкие друзья не знали, что делает знаменитый профессор, закрывшись и отключив видеофон. Посмеиваясь, рассказывали анекдоты — одни о том, как Пан летает верхом на помеле, другие о том, как Пан учит говорить дрессированного микроба, а он лежал, откинувшись на подушки, скорчившийся, маленький, сухонький, и бормотал, облизывая сохнущие губы:

— Ну, старое, ну еще немножко, поднатужься, пожалуйста, вот вернемся — пойдем к врачу, честное слово. А сейчас нельзя, понимаешь? Некогда нам с тобой дурить…