Зеленые горы и белые облака

Ну, думаю, пиши пропало! И уже тихонько спрашиваю: зачем пошла? Зачем? Зачем? Даже не поинтересовалась, какая пьеса.

Ладно, уговариваю себя, без паники. Уйду после первого действия.

А неудобно теперь уходить! Сама напросилась — будешь три часа сидеть, вежливо улыбаться, пока щеки не задеревенеют!.. На дух не переношу театральные комедии!

Смотрю дальше: где ж моя Инга? Статная красавица с двумя младенцами явно не она, остальные мужики. Может, вот это пугало? Нет, какой-то чумазый старик.

Угрюмо побрела я обратно к себе в подворотню. Туда стали подтягиваться зрители — сплошь старшеклассники. Мы долго торчали в предбаннике, сидели на банкетках, болтали ногами, как в деревенском клубе, томительно ожидая приглашения.

Наконец разрешили войти. Маленький зрительный зал, человек на сто. У меня почетное место — в середине первого ряда. Ой, не встать, не уйти незаметно, если будет совсем невмоготу, подумала я с тоской.

И вдруг замечаю, что прямо передо мной на полу сидит чучело в замусоленном платке, физиономия в саже, эдакая старая вобла сушеная, склонилась над жестяным чаном. Жжет ленточки бумажные, глаза прикрыла, раскачивается, что-то бормочет — сонная, пьяная:

— А-ай-я-я-я-я-я-я-ай! — медленно, как глубоководная рыба со дна, начала всплывать из ее реликтовых недр — то ли песня, то ли шаманское камлание. — Я-а-а-на-ой-ёой-ёй… Ма-а-а… Ньо-о-ой-ёй… — беззубым ртом и впалыми щеками выводила она, почесываясь. — М-ма-а-а-я-а-о-о, — заклокотало в горле и оборвалось птичьим клекотом.

О Господи! Ну, голос у нее — говорящего ворона, суставы не гнутся, обвислая грудь, ну, речь замедлена, замороженые движения. Ну, воспаленные веки…

Но сумрак взгляда, туман в бессонных и красных глазах!.. Взгляд мутный, расфокусированный — и внутрь!.. В себя!.. Взгляд бесплотного скитальца, безымянной личности, неприкованной души.

Неужели — Инга? У меня мурашки побежали по спине, как легко она вступила в сферу безмятежности, будто бы давно перешла пределы этого мира. Гилячка, собирательница трав, колдунья, омут, центр циклона. Ни жизнь, ни смерть ничего не меняли для нее. В ней была чистота единства некрашеного холста и необработанного дерева, как говорили старые даосы. Из беды она делала счастье. Отринутый мир лежал у ее закопченных стоп. И как раз доктор Чехов к ней собирался на Сахалин якобы с ревизией.

Я не знала, смеяться мне или плакать, в голове все перемешалось. Я совсем съехала с катушек.

— Браво! — я кричала вместе со всеми, не заметив, как пролетело время. — Браво!!!

— Знаете, как надо кричать? — с заговорщицким видом спросила женщина в шляпе с вуалью, сидевшая со мной по соседству. — Надо кричать не «браво», а «браво»! Это поможет вам выделиться! — щедро приоткрыла она завесу над тайной театрального бытия.

Ориентиры уплыли, и происходящее окончательно не поддавалось объяснению обыденной логики.

Когда артисты вышли на поклон, Инга жестом остановила аплодисменты.

— Этот спектакль, — произнесла она тем своим, утренним, голосом, хотя по-прежнему оставалась в гриме, — мы посвящаем нашему коллеге, большому артисту, дрессировщику…

И добавила обычным голосом, весенним, чтоб никого не испугать:

— Мы сегодня его похоронили.

Зал затих. И все актеры замерли на сцене.

А она стояла и смотрела на меня — то ли девочка, то ли мудрая, просветленная старуха.

Наутро зазвонил телефон. Вполне официальным тоном — абсолютно незнакомым женским голосом — мне был задан странный вопрос:

— Вы Мальвина?

— …Да, — сказала я, не понимая, на каком я свете.

— Вам звонят из больницы. Тут у нас в палате, в шкафу, от больного осталась висеть какая-то одежда. Он умер, документы его сдали, теперь не знаем, куда вещи девать. Хорошо, в кармане нашли номер вашего телефона…

Так, Леонтий, я все-таки приехала к тебе в больницу, хотя ты не хотел, и мне выдали под расписку — белый камзол с кружевами, накрахмаленный воротник, шутовской колпак, туфли с бантами и пышные усы на резинке.

Все это я сложила в пакет и отправилась домой. В метро обычно много людей едут с полиэтиленовыми пакетами. Что там у них, интересно? У каждого что-то свое. А у меня вот костюм дедушки Дурова моего друга Леонтия.

Озеро широко, трудно переплыть его, хотя лодка легка, неспешен ее скользящий ход по озерной дороге. На лавочке у кормы лежит пакет. Из него выглядывает атласный рукав, расшитый блестками. Солнце садится, птицы в гнезда спешат. Волны под ивами. Ветер треплет пряди озерных трав. Осторожно гребу на закат. В тишине только слышен плеск моих весел.

Кто-то позвал меня с того берега:

— Сюда! Я зде-есь!

Оборачиваюсь и вижу — над озером в вышине — зеленые горы и белые облака. И, озаренный закатом, у самой кромки воды стоит человек и машет мне рукой.