Зеленые тени, Белый Кит

— Джон, — сказал я, наполовину разозленный, наполовину заинтригованный, — до встречи.

Я выскочил за дверь и тотчас об этом пожалел. Джон захлопнул ее и запер на замок. Уж не смеется ли он? Спустя секунду я увидел силуэт Джона в окне библиотеки, со стаканом шерри. Он вглядывался в ночное театральное представление, режиссером и веселым зрителем которого был в одном лице.

Я молча ругнулся, втянул плечи в цезареву мантию и, невзирая на два десятка кинжальных ударов, нанесенных мне ветром, потопал по посыпанной гравием дорожке.

На все уйдет десять быстротечных минут, думал я. Заставлю Джона поволноваться, выверну его шутку наизнанку, вернусь, пошатываясь, в разодранной окровавленной рубашке и насочиняю всяких небылиц. Да, черт возьми, вот это будет розыгрыш...

Я остановился.

Потому что в рощице чуть пониже, мне показалось, я увидел, как нечто напоминающее большого бумажного змея всколыхнулось и унеслось прочь сквозь ограду.

Облака проплывали под почти полной луной и нагоняли на меня островки тьмы.

Затем все повторилось, словно целый куст цветов внезапно сорвался и метелью улетел вдоль бесцветной тропинки. В тот же миг раздалось чистейшее рыдание, пронзительный стон, напоминающий скрип двери.

Я вздрогнул, отпрянул и взглянул на дом.

И увидел, конечно же, Джона, потягивающего шерри в тепле и покое, с физиономией, оскаленной, как тыква в День Всех Святых.

— О-о... — простонал где-то чей-то голос. — Боже...

Только тогда я заметил женщину.

Она стояла, припав к дереву, одетая в длинное платье, залитое лунным светом; поверх него была накинута достававшая до колен тяжелая шерстяная шаль, которая словно жила своей жизнью, развевалась, колыхалась и морщилась от непогоды.

Наверное, женщина не видела меня, а если и видела, то не обращала внимания. Я не мог напугать ее. Ничто на свете не способно было напугать ее снова. Ее сверлящий неотвратимый взгляд был прикован к дому, к окну библиотеки, к силуэту человека в окне.

Ее лицо было словно вылеплено из снега, высечено из белого прохладного мрамора, из которого сложены самые изысканные ирландки. Длинная лебединая шея, пышные, хоть и подрагивающие губы и зеленые глаза, исполненные мягкого свечения. Так прекрасны были эти глаза и ее профиль на фоне раскачивающихся ветвей дерева, что во мне что-то встрепенулось, сжалось и умерло. Я ощутил ту убийственную боль, которую испытывают мужчины, когда красота проходит мимо, чтобы исчезнуть навсегда. Хочется закричать: «Постой! Я люблю тебя!» Но она молчит. И лето, воплощенное в ней, безвозвратно уходит.

Но теперь красавица, пристально смотревшая в окно того далекого дома, заговорила.

— Он там? — спросила она.

— Что? — услышал я свой голос.

— Это он? — поинтересовалась она. — Чудовище, — сказала она в тихой ярости. — Зверь собственной персоной.

— Я не...

— Животное о двух ногах, — продолжала она. — Он остается, а другие уходят. Все уходят. Он потирает руки о плоть. Девушки служат ему салфетками. Женщины — полночным ужином. Он их держит штабелями в винных погребах, знает, какая какого года, но не знает имен. Боже праведный, это он?

Я посмотрел туда же, куда она, — на тень в окне далеко за крокетной лужайкой.

И представил своего режиссера в Париже, Риме, Нью-Йорке и Голливуде; представил волны, потоки женщин, по которым ходил Джон, отпечатывая следы своих ног на их коже, — темный Христос, шагающий по теплому морю. Пиршество из женщин, отплясывающих на столах, жаждущих похвалы, и Джон, уходя, говорит: «Дай мне взаймы пятерку. Этот нищий у дверей разрывает мое сердце».

Я посмотрел на молодую женщину, черные волосы которой трепал ночной ветер, и спросил:

— Кто бы это должен быть?

— Он, — ответила она. — Тот, кто здесь живет, кто любил меня, а теперь не любит.

Она закрыла глаза, чтобы сморгнуть слезы.

— Он здесь больше не живет, — сказал я.

— Нет, живет! — вскинулась она на меня, словно собиралась ударить или плюнуть. — Почему ты мне лжешь?

— Послушай. — Я смотрел на свежий, но какой-то состарившийся снег ее лица. — Это было в другое время.

— Нет. Есть только сейчас! — Она словно собиралась броситься к дому. — И я все еще люблю его, так сильно, что готова убить за это и погубить себя в конце концов!

— Как его имя? — Я преградил ей дорогу. — Имя?

— Джо конечно. Джой. Джозеф!

Она шагнула вперед. Я поднял руки и покачал головой:

— Теперь здесь живет Джонни. Джон.

— Врешь! Я чую, что он здесь. Имя изменилось, но это он. Смотри! Ощути!

Она выставила руки, прикоснувшись к ветру, дувшему к дому. И я повернулся и ощутил ветер вместе с ней, и настал другой год, время в промежутке. Так сказал ветер и подтвердили ночь и свет в большом окне, где стояла тень.

— Это он!

— Мой друг, — сказал я мягко.

— Никому не друг, никогда!

Я попытался всмотреться в ее глаза, думая: