Зеленые тени, Белый Кит

Нолан убежал.

Тималти объяснил:

– Хулихан сегодня вечером уже отметился во всех четырех провинциях паба и нагрузился сполна. Теперь они уравновешены!

– Хулихан, заходи, – велел Фогарти. – Пусть наши ставки тебя не смущают. И чтобы мы увидели, как ты вылетаешь из этого выхода через десять минут – первым, и с победой!

– Сверим часы, – сказал Кланси.

– Сверь мою задницу, – предложил Тималти. – Кроме грязных запястий, у нас ничего нет. Только у тебя есть часы, Кланси. Хулихан, вперед!

Хулихан пожал всем руки, словно перед кругосветным путешествием. И, помахав, исчез во тьме кинотеатра.

В тот же миг оттуда выскочил Нолан с высоко поднятой полупустой фляжкой.

– Дун уравнялся!

– Отлично! Кланнери, пойди проверь, сидят ли они на противоположных концах четвертого ряда, как договаривались, что кепки надеты, пальто застегнуты наполовину, шарфы обмотаны правильно. И доложи.

Кланнери скрылся в темноте.

А как же билетер? – полюбопытствовал Снелл-Оркни.

– Внутри, смотрит фильм, – ответил Тималти. – Трудно же все время на ногах. Он мешать не будет.

– Уже десять тринадцать, – объявил Кланси. – Через две минуты…

– Начнется отсчет времени? – сказал я.

– Ты – мировой парень, – признал Тималти.

Выбежал Кланнери:

– Готово! Сидят на своих местах, все как надо!

– Почти конец! Как финал фильма, так музыка буйствует.

– Громче некуда, – согласился Кланнери. – Актриса поет, а за спиной у нее хор с целым оркестром. Пойду завтра посмотрю весь фильм полностью. Замечательный.

– В самом деле? – сказали все.

– А что за мелодия?

– Далась вам мелодия! – сказал Тималти. – Минута осталась, а вы мелодия! Делайте ставки. Кто на Дуна? Кто на Хулихана?

Все загалдели, принялись передавать туда и сюда мелочь.

Я протянул четыре шиллинга.

– На Дуна, – сказал я.

– Ты же не видел его в деле?

– Темная лошадка.

– Золотые слова! – Тималти вертелся как юла. – Кланнери, Нолан – в зал, судьями в проходах! Зорко следите, чтобы никто не вскочил раньше, чем покажется «конец фильма».

Кланнери с Ноланом убежали, счастливые, как мальчишки.

– А теперь откройте проход. Янки, ты вместе со Снеллом-Оркни стойте со мной.

Мы разбежались, чтобы построиться в живой коридор между двумя закрытыми дверями.

– Фогарти, прижмись ухом к двери!

Фогарти так и сделал. Его глаза округлились.

– Музыка чересчур громкая!

Один из братьев Келли толкнул в бок другого:

– Уже скоро. Кому суждено умереть, сейчас умрет. Кто выживет, склоняется над ним.

– Еще громче! – объявил Фогарти, прильнув к двери и крутя пальцами, словно настраивал радиоприемник. – Ага! Теперь точно громогласное «та-та-та-та» перед «концом фильма».

– Они сорвались с мест! – пробормотал я.

– Тихо! – сказал Тималти. – Гимн! Приготовились!

Мы вытянулись в струнку. Некоторые козырнули, отдавая честь.

Но мы все по-прежнему смотрели на дверь.

– Слышу топот, – сказал Фогарти.

– Кто бы это ни был, он взял хороший старт до гимна.

Дверь с грохотом распахнулась.

Появился Хулихап, сияющий, запыхавшийся победитель.

– Хулихан! – воскликнули выигравшие.

– Дун! – взвыли проигравшие, я и Снелл-Оркни. – Где Дун?

Действительно, Хулихан пришел первым, а его соперник пропал.

– А если этот болван выбежал не в ту дверь?

Мы ждали. Зрители разошлись.

Первым в опустевший вестибюль вошел Тималти.

– Дун? – позвал он.

Молчание.

– А может, он там?

Кто-то распахнул дверь мужского туалета:

– Дун?

Никакого отклика.

– А если он сломал ногу и лежит на спуске в проходе и корчится от боли?

– Ну конечно!

Все гурьбой понеслись сначала в одну сторону, потом шарахнулась и бросились в другую, к внутренней двери, влетели в зал и побежали вниз по проходу, а Снелл-Оркни с компанией и я – за ними по пятам.

– Дун!

Здесь нас дожидались Кланнери и Нолан. Они молча кивком указали вниз. Я дважды подпрыгнул, пытаясь разглядеть что-нибудь за головами. В огромном зале было темно. Я ничего не увидел.

– Дун!

Наконец мы все столпились в проходе у четвертого ряда. Я слышал их испуганные возгласы. Все глазели на Дуна.

Дун все еще сидел в четвертом ряду, со скрещенными руками и закрытыми глазами.

Неужели умер?

Нет.

Ему на щеку капнула слеза, крупная, блестящая и прекрасная. Вторая слеза, еще крупнее и не менее сверкающая, покатилась из другого глаза. Подбородок был влажным. Видно было, что плачет он уже давно.

Мы его обступили, склонились над ним, заглядывали в лицо.

– Дун, ты, часом, не заболел?

– Плохие новости?

– Боже мой! – всхлипнул Дун. Он замотал головой, чтобы обрести дар речи. – Боже мой, – наконец выдавил он, – поистине, она поет, как ангел.

– Ангел?

– Там, – кивнул Дун.

Все повернулись, уставившись на погасший серебристый экран.

– Ты это про Дину Дурбин?

Дун всхлипнул:

– Вернулся сладкий голос моей умершей бабушки…

– Бабушкин зад! – вскинулся на него Тималти. – Когда это у нее был такой голос!

– Кому знать, как не мне? – Дун высморкался и приложил к глазам платок.

– Что же, из-за этой девицы Дурбин ты отказался от забега?

– Так и есть! – воскликнул Дун. – Именно! Выскакивать из зала после такого пения – кощунство. Все равно что прыгать по алтарю во время венчания или вальсировать на похоронах.