Зелёная земля

на дрозда, и, как дрозд,

обрывал гитарист

звуков спелую гроздь -

вот и ночь пронеслась,

вот и жизнь пронеслась,

ничего, Ваша Честь,

наш Серебряный Князь,

Ничего, Ваша Честь,

ничего, Ваша грусть:

если жизнь только часть

жития, значит, пусть

с этих лет, с этих пор

нам поёт Гамаюн

под сухой перебор

Ваших шёлковых струн.

И гитара ночная, шагреневая,

повторяет, немного мигреневая,

аккуратненько так выговаривая:

вет-ка и-во-ва-я, вет-ка и-во-ва-я…

* * *

От ёлочных игрушек прежних лет

осталось только хрупкое сиянье -

сухой снежинки золотой балет,

да колокольца пляс перед санями,

да вот хлопушка со… со всё-равно,

с неважно-чем, поскольку это было

так рано, так беспамятно давно!

К тому же всё смешалось после бала.

Теперь, моя внезапная любовь,

украсим ёлку новыми словами -

тяжёлыми: уж тут не до забав,

когда мы всем на свете рисковали,

схватив друг друга за сердце врасплох, -

но мы сейчас забудем всё, что знали,

и на земле опять родится Бог,

и пожалеет нас, и будет с нами.

* * *

С невесёлой белой башней,

с неприкаянной душой -

что, кораблик мой бумажный,

как плывётся, хорошо ль?

Или – как: к туманным странам

плыть за тридевять земель

океаном окаянным,

грозной лужицей твоей?

Бог с ней – плачьте ли, не плачьте -

с жизнью, как-то прожитой!

Ничего, что мы без мачты -

хоть без мачты, да с мечтой.

Выбирай себе любую

из игрушек бытия.

Но оставь в покое бурю:

это буря не твоя.

* * *

И что с того, что легкокрыло

над нами бабочка вилась,

раз будет только то, что было, -

эх, раз, да раз, да много раз!

Я вспоминаю слово «страсть»

и ужасаюсь, вспоминая:

какая музыка шальная,

а как легко оборвалась!

Но то, как двое-под-зонтом…

но то, как двое-утром-рано -

об этом я совсем не стану,

хоть, может быть, скажу о том…

а впрочем, не теперь, потом!

Ещё не все круги замкнулись,

ещё не все названья улиц

я знаю в городе пустом:

ещё мне внове тот изгиб

и эти деревца кривые -

и, оттого что я погиб,

ещё мне горько, как впервые.

* * *

Мой Друг Противоречия, давай

смотреть на жизнь немножко розовее!

Я помню, как, над колыбелью вея,

ты предложил мне в руки взять январь, -

и вышло так, что с этих самых пор

я, обжигая холодом ладони,

хватался за несчастья, за юдоли,

за блёстки мира, за пустынный сор,

за никому не нужные слова

из сновидений и ночей бессонных -

и Спарта, кажется, была жива,

и у неё за пазухой лисёнок.

Что, Дух Противоречия, что, друг,

как больно жгло нас то, что мы любили!

И мирозданье выпало из рук -

горячим уголечком звёздной пыли.

* * *

Золотая колесница,

дорогая, – колеси!

Всё ещё успеет сбыться,

а не сбыться – так разбиться

всё успеет на куски.

Время щедро… – время тщетно

одаряет, господа!

Потому и жизнь волшебна,

что хотя бы горстка щебня

нам обещана всегда.

Оттого-то мы украдкой

каплю-две смахнем со щёк

над одною книгой краткой,

где топорщится закладкой

полувысохший цветок.

* * *

Всё это нам нашёптывала жизнь,

ходившая повсюду вместе с нами,

влачившая своё за нами знамя

по площадям и улицам чужим.

Всё – с голоса её, и ничего

не сказано по нашей доброй воле:

ей нравилось шуршать сухой листвою,

собакою скулить сторожевой,

ей нравилось так плакать, так молить -

за что прощенья, у кого прощенья? -

и в тщетный шелест шарфа кутать шею,

и палочкой стучать, как инвалид, -

ей нравилось! А нам с тобой… а нас

она учила – из доверья к детству -

передавать не слишком близко к тексту

обрывки чудных и бессвязных фраз.

* * *

И не вспомнишь уже, что за образ -

так бесплотен, так сух, так далёк!

Вы теперь про какую подробность?

Жизнь беспамятна, как мотылёк.

Всё мечты у неё, всё надежды,

всё ступанья на тоненький лёд:

видишь, новую шляпку надевши,

жизнь себя уже не узнаёт -

сновидения только и копит…

Ан – из ветхой котомки опять

спелым яблочком выскользнет опыт,

да теперь уж его не догнать.

И, когда уже поздно учиться

и учить, – по бессонным глазам

вдруг плеснёт, беспощадно и чисто,

осязаемый зреньем сезам.

* * *

Опять мирить и снова разнимать

со счастием беду и с горем радость -

всё то, что мне навязывает март,

со всем, что мне навязывает август!

Кому со мною нравится играть

в игру – такую милую и злую?

Я плащик распахну: вперёд, мой грач,

вперёд, мой плач, – лети, прощай, целую!

И пусть меня теперь бросает в жар -

бросает в жанр… какой? – допустим, фарса:

я буду весел, потому что спасся,

а тем, кто спасся, – ничего не жаль:

они глядят уже с таких вершин,

с которых всё смешно напропалую.

Я плащик распахну: на волю, жизнь, -

будь счастлива, лети, прощай, целую!

* * *

Шёл ноябрь, ночь вторая,

и рябины гроздь -

дорогая, догорая,

говорила: «Пусть,

ничего, забудем, бросим,

посмотри, какая осень,

и как тесно красным гроздьям,

и какая грусть!»

Но одна из шумной стаи

тонкая стрела

золотая, залетая

в сердце, пела так:

«Будь смелей на поле боя -

и останутся с тобою

твоё небо голубое

и зелёный стяг!»

Дорогая – догорая,

золотая – залетая…

я не знал, кого мне слушать,

и не слушал их -

я всю ночь мурлыкал вальсы,

танцевал и целовался,

и всю ночь мне удавался

самый лучший стих.

* * *

Ваша правда, это всё одно и то же:

циркуль крутит, циркуль крутит фуэте,

только истина– всё проще, всё моложе

в рыхлой сутолоке суток, в суете.

Поцелуи… или нет – рукопожатья,

поздравленья с наступающей весной,