Земь

Корни свои заново обретя, начали люди опять на небо поглядывать. Наука вперёд двинулась, да так, что только успевай. Ракеты одна за другой в небо сигали, космические станции на орбитах разных планет появлялись, двигатели Алькубьерре загудели, звездолёты всё дальше вглубь космоса забирались… Дело, видать, не в том было, что общего языка не хватало, а в том, что люди его между собой находить не умели. А тут, через ошибку споткнувшись, снова выучились. Вавилонская башня наоборот вышла…

Симплифайд только в университетах потом изучали. Сделали его языком компьютерного интерфейса и жаргоном космонавтов. Тут он весьма удобен был. Краток, сух, однозначен. Моему отцу симплифайд ещё в юности полюбился, он и с однокурсниками на нём разговаривал. Вот и после исчезновения сигнала звездолёта в него с головой ушёл. Не только потому, что все данные в компьютер на нём вносил и анализировал, но и оттого, что чувствовал на нём меньше. Я уж говорил: «грустно» и даже «очень грустно» всё равно легче, чем «тоскливо».

Часть третья. Митька

Пока отец упрямо последние данные с беспилотника перелопачивал, мир повздыхал-повздыхал, да и пошёл дальше. Космическая палата сразу два новых звездолёта строить решила. Один – на «Астру» похожий, но человеком управляемый. Его «Астрой-2» назвали. Второй – беспилотный. Ему в полёте надлежало корабль с людьми об аномалиях и опасностях заранее оповещать, через чёрную дыру раньше пройти, данные о выживаемости собрать и, если что, предупредить. А ещё «Компаньон», как его окрестили, резервные челноки-эстафетники, оборудование и дополнительные запасы продовольствия везти был должен.

Один звездолёт строить – труд великий. Два – самопожертвование. Но люди и не помышляли жалеть себя. Они словно надеялись окликнуть отвергшего их брата, развернуть к себе, заглянуть в глаза. На проектирование и строительство пять лет отвели. Ещё два – на то, чтоб все проверки сделать и космонавтов со всеми техническими тонкостями ознакомить. В полёте корабли шесть лет провести должны были. Получается, тринадцать лет до встречи с кровным родственником. А если родственник погостить разрешит, то к этому плану ещё лет пять на полевые исследования прибавлять можно. Обратный путь – снова плюс шесть. Итого – двадцать четыре года. Кто такой срок из своей жизни вычеркнуть готов? Посвятить себя тяжёлой ежедневной подготовке, а потом – темноте, опасности, а возможно, и самой смерти? Не увидеть, как дети растут, как морщинки родные лица украшают? Кто на такое готов? Только тот, кто сам ещё не вырос, потомства не народил, не полюбил по-настоящему.

В Спецшколу космонавтов меня взяли, но с оговоркой, что здоровье укреплять буду. Обычно тех, кто слабоват, даже к экзаменам не допускают. Наверное, из уважения к деду-академику и в память о моей матушке поблажку сделали. Мама, дедушкина единственная дочь, ближний космос исследовала и через два года после моего рождения на Марсе погибла – во время затяжной пылевой бури. Из-за сильных статических разрядов все системы связи тогда отказали. Она потеряла ориентацию и в глубокую каверну упала. Аппарат аварийного жизнеобеспечения её в искусственный сон ввёл, но спасатели слишком поздно подоспели. Кислорода совсем немного не хватило… Несмотря на ту беду, дед меня от пути по её стопам не отговаривал.

Лучших выпускников обещали взять в экипаж первого пилотируемого полёта к земному близнецу. Мне как раз девять лет исполнилось. К запуску звездолётов девятнадцать было бы. Идеальный возраст: уже не дитя, но ещё не взрослый, не ведающий страха, свободный от земных оков. Только оттолкнись – и сам полетишь, без звездолёта.

Первые годы, пока наши тела слишком хрупкими для тяжёлых нагрузок были, мы общефизической подготовкой занимались. Я поблажку с лихвой оправдал: первым в беге, плавании и нырянии стал. Чуть хуже подтягивался и в длину прыгал, но и тут среди лучших числился. Нагружали мы и разум. Изучали всё, что помогает уберечься, выжить, – от устройства Известного космоса до динамики полёта и работы с бортовыми системами. Теория мне легко давалась. Руки меня тоже хорошо слушались. Мне основной экипаж пророчили. Дед гордился. Отец не препятствовал.