Земля

Потом Рина рассказывает, что и сама на днях получила приглашение из дальнего далека – из вальдского исследовательского института, за десять лет получившего три поколения инкубаторских страфилей. «Очень милое приглашение», – замечает она. Это постаралась Элис Вестмакотт, она третий год уже там живёт и работает. Рина намерена при встрече извиниться перед Элис от лица фонда и попробовать переманить её обратно.

– Мы ещё заранее советовались, и Ййр считает, что было бы неплохо найти некоторых прежних сотрудников, которых старшие страфили успели хорошо запомнить. Господин Тайхан пока ещё не отозвался, а господин Лейфссон сообщил, что уже староват для долгих вахт, но хотел бы обдумать варианты. Я думаю, он всё-таки не утерпит!

Они советовались.

Нет, всё-таки Рина неисправима.

– А как твои дела, Сэм? У тебя немного усталый вид.

– Всё в полном порядке, – отвечает Сэм, постаравшись сыграть безразличие. Но тут же добавляет, сам не зная зачем: – Представляешь, недавно встретил господина Галахада. На выставке.

– Ух ты!

– Сказал, что горд считать себя моим учителем.

Смешно.

При мысли о встрече с господином Галахадом Сэму разом тепло и грустно. По части светописи старика математика ведь можно считать зауряднейшим неудачником, ведь он ничего не достиг. Его работы ни разу даже не публиковались в серьёзных изданиях. Откровенно говоря, Сэму неизвестно, пытался ли господин Галахад их куда-нибудь посылать. Старик просто… фотографировал. Ради собственного удовольствия.

Да ещё, может, ради «красоты и правды», о которых порой даже думать больно.

И всё же Сэму тепло от того, что господин Галахад им гордится.

– И я горжусь, что мы с тобой друзья, – произносит Рина с ноткой торжественности.

Не почувствовав вкуса в последнем глотке отлично сваренного кофе, Сэм наконец решается сказать:

– Я тут подумал, может, ты бы хотела со мной поехать на пару недель куда-нибудь в красивое место? В Аззанмари?

Ведь конечно же, Рина не сможет ему отказать. Ведь она наверняка тоже устала от этого сырого и стылого предзимья. Ведь сейчас Сэм скажет ей, что хотел бы поехать с ней не «как друзья», а…

– Нет, – говорит Рина мягко.

– Да ерунда, ты же можешь отложить эти свои дела. Или сама выбери время, когда тебе будет удобно.

И тогда Рина говорит самую ужасную вещь на свете, хотя голос её по-прежнему мягкий, сочувствующий.

– О, дела я могла бы отложить. Но ведь ты спросил, хочу ли я поехать. Я не хочу.

* * *

Опустошение.

Хоть плачь, хоть смейся – ведь заслуженным успехом после вдохновенного большого труда полагается наслаждаться, а нынче на душе глухая тишь и сырые сквозняки.

В свободные дни, если не идёт дождь, Сэм заставляет себя гулять. Меряет шагами Фрартон, тот самый Фрартон, в котором вырос, и город отчего-то кажется незнакомым.

«Земля честно тебя несёт, человек. Что ж ты её так лупишь? Пожалелся бы, шёл бы мягче…»

Долгая ходьба, хоть и бесцельная сама по себе, делает ужин вкусней и сон крепче.

Со второй недели таких прогулок Сэм умудряется подхватить лёгкий насморк, но в целом на сердце понемногу становится легче. Даже появляется желание прихватить фотоаппарат на очередную вылазку и щёлкнуть что-нибудь просто так, без замысла, без внутреннего огня, начихав на собственные богатые знания о законах настоящего искусства светописи.

Старая дама с белым котёнком за пазухой.

Руки мясника.

Детская беготня с мячом на дворовой площадке.

Сизое голубиное крыло.

Девушка в чёрном берете, бросающая взгляд в зеркальную витрину.

Рыжий пёс, ожидающий хозяина или хозяйку на привязи возле продуктового магазина.

Словом, обыкновенная чушь, в меру сентиментальная или отвратительная – можешь поздравить себя, знаменитый Самуил Кнабер, ты фотографируешь как обыкновенный неудачник.

Но от этого тоже почему-то легчает.

Какая роскошь – достичь великой цели и оставить её позади.

Просто щёлкать, на чём бездумно зацепился взгляд, и совершенно не волноваться о будущем собственных – очевидно дурацких – кадров.

Наверное, их даже проявлять необязательно, хотя иногда у Сэма возникает и такой интерес.

В конце концов, даже те пять недобровольных снимков, с самой первой плёнки в Страфилевом крае, он всё-таки проявил. Будто в насмешку, все они получились очень отчётливыми, пускай и смотреть на них невозможно и как-то стыдно.

Зубастая усмешка, бледные невыразительные глазища в лёгком прищуре.

Шейная жила, резкая тень под подбородком, мятая складка тканины на костистом плече.

Тёмные руки наотлёт, край футболки, чуть выбившийся из-под ремня.

Рубец за ухом, длинный и голый.

Пустая открытая ладонь.

«Хорош, всё-то не трать. Ребятки поняли».

Наверное, следовало бы их уничтожить, эти фотографии. Или отдать Рине. Но пусть пока полежат. Ничего страшного. Пусть пока полежат.

Ведь Сэму понемногу легчает.

* * *

В двух с половиной тысячах вёрст к югу от Фрартона ноябрь уже гораздо теплей и суше.

Путешествовать одному на машине – это не то чтобы верх комфорта, но Сэму, пожалуй, это по нраву.

Так восполняется пустота; глупое ощущение потери и неудачи уже не способно лишить сна и аппетита, да и ссадины на лице почти уже незаметны.