Земля

Из темноты показался и вырос кряж пустотелых высоток. Где-то на уровне последних этажей сыпала гаснущими звёздами сварка, а рядом зиговал стрелой подъёмный кран. Похоже, это были те самые “монолиты”, к которым приценивался Никита в мой первый вечер в Загорске. И я готов был поклясться, что определённо видел эту стройку минут двадцать назад. Запомнились небесная сварка, кран и заодно мысль: “Надо же, ночь, а люди трудятся…”

Прежняя тревога поутихла, я не особенно переживал, что мы заблудились и нарезаем второй круг по объездной дороге. В пластиковом стаканчике на донышке плескался арманьяк. По любезному предложению Дениса Борисовича я угостился наобум из мини-бара и гомеопатически опохмелялся, по-пчелиному окуная самый кончик языка. Экзотический алкоголь на вкус напоминал самый обычный коньяк, разбодяженный ещё чем-то крепким. Когда-то на дне рождения Николая Сергеевича, отца Толика Якушева, мы тайком слили из бутылок остатки, а полученную смесь разделили поровну, каждому по полрюмки – получился примерно такой же арманьяк…

Я не заметил, как погрузился в поверхностную грёзу, что роскошный “майбах” – моя собственность. Было приятно просто молчать и смотреть на летящую обочину: рекламные щиты, люминесцентную слякоть, поля, чёрно-белые, как коровьи шкуры.

Потом замелькала промзона: ветхие цеха из кирпича, новые бетонные корпуса, врытые в грунт приземистые купола, похожие на фантастические бункеры или бомбоубежища. Элеватор комбикормового завода в подсвеченной темноте выглядел словно орбитальная станция, да и вся ночь была точно открытый космос.

Денис Борисович, едва мы тронулись, должно быть, из вежливости спросил, как меня угораздило оказаться на втором городском… Я мог бы ответить что угодно, придумать любой удобоваримый ответ, но вместо этого начал рассказывать ему про насекомий погост, малолетнюю похоронщицу Лиду-Лизу, трупик ласточки в школьном портфеле.

Не знаю, что произошло со мной. Это были очень личные, даже заветные истории. Но дорожная обстановка убаюкивала, а Денис Борисович, сидя вполоборота, одобрительно щурился, уточнял, задавал вопросы и вообще вёл себя как слушатель, которому всё до чрезвычайности интересно.

Услышав, к примеру, про заброшенный детский сад и странную парочку возле кладбища-песочницы, воскликнул увлечённо:

– Так это были те самые, из детства? Ваша Лида-Лиза? Ну надо же!

– Нет, не они. Просто какие-то случайные подростки. Прогульщики. И детский сад не тот. Я спрашивал у матери. Мы жили тогда в Тушино, а моя московская школа была уже на Беговой…

– Жаль, очень жаль! А может, всё-таки они? Ведь даже рисунки на стене совпали!

– Так этого изобразительного добра в каждом детском заведении на каждом заборе хватало – Незнайки, Буратины.

Особый фурор вызвала эпитафия с памятника дедушки Лёни.

Глаза у Дениса Борисовича вспыхнули, как у кота. По его настойчивой просьбе мне пришлось несколько раз воспроизвести четверостишие, давно ставшее для меня обыденным:

– За смертной гранью бытия, в полях небытия кто буду – я или не я, иль только смерть ничья!..

– Просто удивительно. Ничья смерть… – зачарованно повторял Денис Борисович. – И особую пронзительность добавляет нюанс, что вопрос звучит именно на кладбище, которое является символическим топосом неопределённости!

Мне было лестно, что он так высоко оценил намогильные дедушкины стихи. Ведь эпитафия сохранилась только благодаря моему волевому решению.

– Не знаете случайно, кто автор? – спросил Денис Борисович.

– Это как в живописи – “Портрет неизвестного”, – я отозвался давними отцовскими словами. – Эпитафия неизвестного.

– И как сами думаете, о чём сия скорбная мудрость?

– Ну… – я задумался. – Безымянный сочинитель опутал хореем главную драму человеческого ума. Будет ли в небытии хоть какое-то “я”, или же всё сводится к одной на всех безличной неизвестности – ничьей смерти? – и самодовольно посмотрел на Глеба Вадимовича – оценил ли?

– Бу́-ря. Мгло́-ю. Не́-бо. Кро́-ет! Вот это хорей… – тот кисло прокомментировал. – А у вас четырёхстопный ямб. Мой-дя́! Дя-са́! Мых-че́ст! Ных пра́вил!..

От досады на себя я растрепался о личной драме – мол, была до сегодняшнего дня “мёртвая” подружка, которая шутила, что хуже семейной жизни – семейная смерть. И хвастливо соврал, что подарил ей на Новый год копию Бёклина “Остров мёртвых”.

– Третий вариант, если представляете, о котором речь. Тот, что висел в канцелярии у Гитлера. Художник спецом в Берлин летал, чтобы максимально точно к оригиналу приблизиться. Вот уж где мёртвая имманентность!

Глеб Вадимович как-то изощрённо кольнул:

– Копии Белкина и повести Бёклина… – но я не понял, в чём ирония.

После слов про Алинину “мёртвость” Денис Борисович участливо зачерпнул мою ладонь в своё прохладно-вялое пожатие:

– Знаете, Володя, а я не нахожу в том особого лукавства. Вполне легитимно называть себя мёртвым.

– Ага! – снова постарался меня куснуть Глеб Вадимович. – В психиатрии описана форма расстройства, называемая синдромом Котара. Когда пациенты утверждают, что мертвы или сгнили заживо!