Земля и Небо (Часть 1)

Сладко те ночи вспоминать, но и больно. Понимал, что хочет она замуж за меня выйти. И что с этого всего, каков итог? Я уже опять в розыске, две недели как сбежал. Позади жизнь шальная, впереди -- вольная, скрадками да новым сроком. Ее-то, чистую душу, за что в мою парашу окунать? Сел на дно у нее... Две недели терпел, зубами скрежетал, мучился: бежать или нет? записку оставил: "Дорогая Татьяна! Прости, любимая, навсегда, но остаться не могу. Прощай".

Что подумала тогда, как убивалась -- лучше не вспоминать... Так ведь и не узнала, почему этот Квазимода поганый ушел, поматросить и бросить приходил? А может, забыла...

МЕЖ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ТАТЬЯНА

Ничего я не забыла, Вань. Простить -- простила. Видела я тебя насквозь, кто ты есть, волк поджарый. Я сколько о мужике своем думала, всяких в мыслях перебирала, и о таких тоже думала -- в нашем поселке болтались они. Я девчонка была, боялась страшно -- обритые, в фуфайках. Освобождались, там Зона была. Но только один из них присел раз к нам, девчонкам, мы во дворе играли, и конфетами угостил. Погладил одну, она боялась, а я нет -- видела, сколько добра в его глазах. Эти глаза я запомнила и потом на них наткнулась -- это твои. А что ушел -- жалею. Вот... сколько вспоминаю, жалею. Какие же вы мужики слабые, ей-богу. Почему ж вы думаете, что бабе трудно с таким жизнь его залихватскую выдюжить? Да любил бы только, жалел, все баба вынесет... А уж мне если раз в жизни счастье такое пришло, как же я от себя бы отпустила-то его? Нет, конечно. Проплакалась бы, поругала тебя, черта лысого, и пришла с передачкой -- а что делать?

А тут проплакалась, а идти некуда. Обидно, Иван Воронцов, или кто ты там, что веточку-женушку свою единственную ты сам и сломал; не будет у тебя больше жены, потому что я твоя жена и была, ты только на бегу этого и не заметил.

А тебе и была Богом я дадена, косая твоя Ева, а ты мой единственный Адам. Был мой, и, чей бы ты теперь ни был, все будет утеряно потом, ничего не унесешь в будущее.

Так вот, Ваня. По-прежнему люблю, так как верна Богову завету.

НЕБО. ВОРОН

Шли зэки, как обычно, с работы в ненавистный мир, что уже светил огнями, не теплыми и домашними, но сизо-мертвыми. И для кого это было домом -- значит, помертвела душа его и не к покою она просится, а к погибели. Потому и творит злыдень-тело согласно прихотям своим непотребные дела: насилует себе подобных, режет, бьет, грабит, унижает силой своей и просит ненасытно -- пищи, утех, водки. А душа уснувшая не может ни слезинки проронить, ни крикнуть -- заперта, унижена. Кем? Человеком самим, что ее носит в себе, захолонувшую от его, человеческой, мерзости...

Я спускался с неба навстречу этим одетым в черное людям и спешил. Душу хозяина моего надобно было спасать каждый день, тогда я оправдаю свое пребывание внизу, среди тех, кого поглотила Зона. И вдруг я увидел с высоты...

Шла согбенная колонна, у каждого на плечах был огромный и тяжкий крест... Они шевелились... Сотни крестов, тысячи, миллионы по всей Руси великой...

Я видел с высоты их страждущие души... Они бились в силках грубой плоти, они стенали плачем... Я знал, что все они -- и зэки, и конвойные -несли свои кресты не только за свои грехи и своих детей, но и грехи предков своих, за отцов, дедов, прадедов, прапрадедов и пращуров -- за все семь колен своего рода... Ничто и никто не прощается без великого покаяния и искупления вины... Смерти невинных, кровосмешение, разбой, воровство, насилие, зло и похоть людские востребуют в их потомках жестокой расплатой. Страшный суд искупления грехов вершится уже на земле -- в страданиях и жути Зоны... И каждому идущему отмерены свой Срок и свой конец. Если душа очистится в исповеди, в покаянии за весь свой род, Бог простит. Но на это должен решиться сам человек... Если откачнется в гордыне к Злу -- сгинет в преисподней у беса... Храни вас Бог от такого конца. Я все сказал. Ворон...

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Ворон появился над колонной внезапно, как вражеский самолет, которого не ждали.

"Кар-рр!"

Воронцов, резко вскинув голову, увидел пикирующего к нему Ваську, и ворон видел его -- они встретились глазами. Ударом крыла взбалмошная птица чуть не сбила с головы Квазимоды зэковскую шапку, но ловко умостилась на широком плече, озиралась на идущих подле них, поводя пытливым глазом. Иван снял ворона с плеча, погладил, и тот успокоился, благодарно гукнув в ответ.

-- Надо же, тютелька в тютельку на тебя спикировал! -- уважительно покачал головой сосед по строю.

-- Да он что почтовый... -- бросил кто-то за спиной.

Сразу как-то потеплело в молчаливой, занятой своими скорбными мыслями колонне: живая вольная тварь явилась. Этакий тихий восторг прошелся по людям, и кто-то заулыбался, кто-то подтянулся -- можно еще жить...