Зенитчик: Зенитчик. Гвардии зенитчик. Возвращенец

– Ладно, отдыхайте, – разрешает комбат, – минут через сорок придут грузовики со снарядами.

Курорт закончился, началась война.

Тридцать пять ящиков на семь мужиков, каждый ящик восемьдесят два килограмма. Эти восемьдесят с гаком килограммов нужно снять с кузова трехтонки, пронести несколько метров и аккуратно опустить в специальный ровик. Что вы говорите? Плевое дело? Ах да, денек у грузчиков был не приведи господи, с ног валятся. Все равно плевое? Ну-ну. Поглядев на нас, Коляныч впрягся в разгрузку без всяких дополнительных приказов. Но все равно последние ящики тащили буквально волоком. Когда ЗиС отъехал от позиции, расчет уже лежал в разных позах, тяжело дыша. Посмотрев на часы, я принял следующее решение:

– Сейчас отдыхаем. Минут через пятнадцать-двадцать кухня приедет. После ужина еще ствол протрем.

– Протрем?! – взвыл Серега Дементьев. – Командир, имей совесть – ночью наверняка опять стрелять будем.

– Так что, если у нас красноармеец Дементьев слегка притомился, то пусть ствол мхом зарастает? Ни хрена! Надраивать не будем, но нагар убрать надо. А что касается совести, то я ее на сержантские петлицы поменял. Так что на будущее, взывать к ней – бесполезно. Кстати, Серега, сколько у меня треугольников в петлице?

– Ну, два, – осторожно отвечает наводчик, опасаясь подвоха.

– А я сейчас к комбату пойду и еще по одному попрошу.

– Зачем?

– А чтобы такой «пилой» тебя пилить удобнее было.

Гы-гы-гы – негромко смеются мужики. Они очень устали и надо как-то поднять им настроение, ну хоть чуть-чуть. Потом приехала долгожданная кухня, и мы медленно ковыряли надоевшую «шрапнель», чтобы оттянуть начало чистки орудия. Когда каша все-таки заканчивается, нас ожидает привычное «И-и-и, раз! И-и-и, два!». Сначала протираем ствол банником, потом сливаем керосин и еще раз проходим по стволу банником, обмотанным чистой ветошью. После этого приступаем к пыжеванию. Дважды прогнав пыж через ствол, решаем, что хватит, и буквально уползаем в свою землянку. Я днем меньше остальных работал, а вымотался так же, возраст, однако, сказывается.

Едва стянув сапоги, я уже намеревался забыться в спасительном сне, но мне и тут покоя не дали.

– Командир, а, командир.

– Чего тебе, Рамиль?

– А первый расчет к награде представить хотят.

И когда он только эти сплетни собирать успевает? Вроде постоянно вместе со всеми был. Остальные притихли, им тоже интересно.

– Ну и хорошо. Очень за них рад.

– Так мы тоже немца сбили! Почему нас не награждают? У нас же еще три танка есть!

– Ты танки не трожь, к ним только Иван отношение имеет, и то к последнему. А что касается сбитого «мессера»…

Ну как ему объяснить, что сбили мы его, как бы находясь в составе другой части, и нашим командирам к награде нас представлять смысла нет, они с этого дивидендов не получат. Другое дело – сегодняшний «мессер», теперь номер полка прогремит по всей цепочке прохождения наградных листов. Глядишь, и комполка по головке погладят, и у комбата за ушком почешут. А после второго-третьего достоверно, или не очень достоверно, сбитого можно и начальству что-нибудь получить. Однако такие аргументы озвучивать, естественно, нельзя, поэтому пытаюсь выдумать другую причину.

– Так мы его дуриком сбили. Случайно пальнули, случайно попали. Да и то попали. Если бы летчик не струсил, видали бы мы тот «мессер». Так за что же нас награждать? А если сегодня «мессеры» из пушек по батарее прошлись, сколько бы народу положили? А первый расчет нас всех спас, за это его и награждают.

– Оно, конечно, так, – вздыхает Сан Саныч.

Мои аргументы расчет умом принимает, но в глубине души чувство некоторой несправедливости у них осталось. Я их понимаю. Вроде сделали одно и то же, но одних к награде представляют, а другим даже благодарность не объявили. Однако усталость берет свое, и расчет погружается в сон до подъема. Или до ночной тревоги. Как повезет.

Повезло, ночью нас не беспокоили. Утром любители трофеев обшарили обгоревший фюзеляж сбитого «мессершмитта». Сильно поживиться не удалось – горел он долго и жарко, в кабине остался только пепел. На пистолет летчика никто не позарился – перекаленный кусок железа. Самым ценным трофеем стал железный крест, принадлежавший пилоту. Но даже и он находился в весьма непрезентабельном состоянии.