Жадина

Только я не совсем глупый, я же понимаю, что мои друзья пойдут со мной, и что я подвергаю их опасности. Это решение, которое дается мне очень болезненным образом. Но мы в отрицательном слое нашего мироздания, и мы не знаем, как все остановить. Непростые решения — часть любого выхода, так говорит папа.

Я не слышу за спиной их шагов, но они оказываются рядом. Искажения, причиняемые миру и разуму здесь — всего лишь часть огромного ноля, которым является мир. Минус единица и единица плюс, все правильно и так, как надо в каждом из миров. Ощущение этой гармонии, словно все стоит на своем месте и прибрано там, где еще минуту назад был беспорядок, помогает мне справиться со страхом.

— Это сумасбродная идея, — говорит Офелла, но я молчу. Есть множество вещей, которые нам нужно сделать перед тем, как мир сломается.

— Но других идей, — говорит Ниса. — Справедливости ради, у нас нет. Никаких других идей.

А Юстиниан вкладывает мне в руку что-то тяжелое и ледяное. Я думаю, что это металл, а оказывается, что доска.

— Это зачем? — спрашиваю я. — Она уже ушла из леса, там ей не место.

— Тебе, — говорит Юстиниан. — Не место в обществе, мой маргинальный друг. Но ты мне дорог как память, поэтому я решил вручить тебе что-нибудь тяжелое. Офелла может стать невидимой, Ниса стремительна и зубаста, а у меня есть мой нож. Что есть у тебя?

— Нежелание бить палкой живых существ.

— Они не вполне живые, если тебя это утешит, — говорит Ниса.

— Мертвые, как ты?

— Нет. Умирающие.

И в этот момент, словно в фильме ужасов, режиссер которого очень хорошо учил композицию в университете, а больше ничего не учил, мы вступаем в лес. Я должен испытать ощущение, словно все это уже было, все повторяется, вот мы вчетвером, и лес, и то, что можно назвать страхом и решительностью.

Но такого чувства не появляется, потому что лес совсем другой. Вроде и густой — такой же, и такой же темный. Да только небо над нами светлое и сбоит, словно бы рвется помехами. В лесу никого нет, живности нет, нет птиц. Никто не ходит и не шуршит. Мы на обратной стороне мира. В коробке зверьки и птички, но если ее перевернуть, они все выпадут.

Но вещи, неживые вещи, сохранены здесь. Они существуют и разрушаются по законам, которые мне неясны (но многие законы не ясны мне и в моей родной реальности), и я не знаю, сможем ли мы вынести из одной реальности в другую то, что нам нужно. Но мы сможем попробовать.

Даже страшнее, что изгоев здесь нет, это придает неопределенную, дрожащую неясность мыслям. Я вижу, как появляются и исчезают их силуэты. Когда мы проходим мимо одного из изгоев, меня пробирает дрожь, и в то же время я ощущаю радость. Мое сердце бьется в груди демонстративно-громко, словно чтобы привлечь внимание хищника.

У них пустые бессмысленные лица, в головах угадываются еще очертания человеческих черепов, но отдаленные, словно и не родичи мы с изгоями. Они дышат, и благодаря минусовой реальности, дыхание их я слышу неестественно громко, словно оно звучит изнутри меня, а не исходит извне.

Это дыхание десятков измученных, болеющих существ. Они болеют, действительно болеют, я чувствую это. Наверное, такое дыхание было у папы, когда его одолевала лихорадка.

Словно внутри нечто мешает дышать, такое горячее и горькое. Я не знаю, откуда ко мне приходит это ощущение. Словно во мне еще живет память моих испуганных и дальних-дальних предков, которые знали, что болезнь равна смерти.

Дыхание у изгоев неровное, словно они забывают дышать, а затем наверстывают упущенное, часто-часто втягивают воздух. Мне так жаль их. Я не представляю, что мне придется ударить одного из них палкой. Мне совсем не хочется причинять боль живому существу, но дело не только в этом.

Они совершенно ни в чем не виноваты, у них никогда не было выбора. И когда я буду бить их палкой, а палка с гвоздями, я буду причинять боль существам, которые никогда не знали, как это, не питаться другими людьми. Может быть, существам, которые и не догадываются, что они тоже люди. Мне грустно от этого, и я понимаю, как ужасна участь, тех, кто больше не знает, что он человек.

В лесу нет тропинок, словно люди здесь не ходят. Есть следы, но они вовсе не человеческие. Словно искаженные, тонкие пальцы впиваются в землю, а на пальцах этих настоящие когти. Хитиновые люди, люди из улья. Их становится все больше, пока мы продвигаемся. Иногда бесцветно загорается нож Юстиниана, и он оставляет зарубки на деревьях. Они мудреные, но быстрые. Я понимаю, что это буквы. Я пытаюсь читать их, но выходит бессмыслица, и тогда я понимаю, что предложение обязательно сложится, когда мы пойдем назад. А на самом деле: если мы пойдем назад.

Изгои сидят на деревьях, стоят, прижимаясь к ним лицами, вынюхивают что-то на земле. Их крылья способны к полету, потому что я вижу нескольких в воздухе. Я чувствую себя, как ребенок, которого отделяет от тигра толстое стекло.