Жак Отважный из Сент-Антуанского предместья

— Человек? Нет, предатель! — сказал тихо Жак. — И он сам вынес себе приговор!

Жак, потрясённый, вбежал к Бабетте, которая сидела за рукоделием. Он чувствовал необходимость рассказать ей поскорей о смерти Робера, объяснить ей, а может быть, и самому себе, как всё произошло.

— Что бы ты сказала, Бабетта, если бы я… убил человека?

— Ты, Жак? Ты?

Бабетта побледнела, её лицо сразу осунулось, потемнело.

— Понимаешь, Бабетта, я не совсем убийца, сам я никого не убил, не ранил. Но всё-таки человек погиб из-за меня. И, кажется, я об этом не жалею…

И Жак рассказал во всех подробностях о встрече с Робером на набережной Сены.

— Вода была такая зелёная, зелёная… Мне кажется, я её вовек не забуду! — закончил свою исповедь Жак.

По мере того как Жак говорил, лицо Бабетты прояснялось.

— Нет, Жак, ты не убийца! Я не знаю, как это сказать по-учёному. Господин Адора, может, рассудил бы по-иному, как велит закон, на то он и адвокат. Я же говорю так, как подсказывает мне сердце. И думается мне, отец Поль — он добрый и справедливый, — наверное, как и я, отпустил бы тебе твой грех. Да грех ли это? Я сердцем чувствую, что Робер сделал много зла, так много, что ты, может, и не представляешь. Подумай, ведь он убил и Эжени, отнял у неё её любовь. Это тоже смертный грех… Нет, нет, я говорю не то, хотя чувствую правильно…

— Бабетта! Ты удивительная, ты чудесная! — Больше слов Жак не нашёл. «Я люблю её! — думал он восхищённо. — Теперь я знаю, что люблю! И ничто на свете мне не страшно!»

Глава двадцать четвертная

Цена одной куропатки

В последнее время бабушка Маргарита Пежо Стала заметно стариться. Месяц за месяцем, год за годом, — глядишь, девяносто девять стукнет, а там и все сто. Но нет, плоха нынче стала Маргарита Пежо, не дотянет, видно, до ста, а в чём её хворь — неизвестно. По-прежнему властвует над всем домом. Если самой тяжело выполоть грядку, подвязать высокую лозу, сейчас же позовёт Мишеля или Клементину и распорядится, как и что сделать. А когда приспеет время сдавать налоги, не спускает глаз с Мари или Андре, боясь, чтобы те чего-нибудь не напутали и не переплатили лишнего сантима в пользу милостивого нашего короля. Но стала часто задумываться Маргарита, а этого с ней никогда прежде не бывало.

Окликнет вдруг Мари, которая снимает гусениц с яблони, и спросит:

— Мари, какой у нас сегодня месяц?

— Июнь, матушка, — отвечает Мари и не удивляется.

Мать часто задаёт ей теперь вопросы, которых, казалось бы, и задавать не к чему.

— А число какое?

— Второе, матушка.

— А год?

— Тысяча семьсот восемьдесят девятый. — Мари и тут не удивляется.

— А много времени уже прошло с тех пор, как уехал Жак?

— Да уж год с лишком, — отвечает мать Жака.

— Скучно без него! Что-то давно от него не было вестей. — Бабушка произносит эти слова совсем тихо, словно сама с собой разговаривает.

Мари кажется, что она при этом вздыхает. Но Мари не поддерживает разговора. Она крестьянка и с детства знает, что тоска по сыну, боль от разлуки с ним — это дело не для деревни. Там, в городе, живут какие-то другие люди, они хотя тоже французы, но у них есть досуг тосковать да задумываться. А если у тебя когда и защемит сердце от тоски по старшенькому, помни, что там ему лучше, сытнее, а здесь без него одним ртом меньше.

И опять бабушка спрашивает, как будто продолжая всё ту же свою мысль:

— Год, говоришь, прошёл? А про мой наказ ничего не слыхать… Видно, депутаты не удосужились до сих пор его прочесть.

— Да мало ли у них дел, у депутатов-то, матушка, — решается высказать своё мнение Мари.

Бабушка вспыхивает.

— Мой наказ не глупее других, я думаю! Пособили бы нам господа из Генеральных штатов, глядишь, и другим легче бы стало…

Мари хочет сказать матери, что в Таверни не хуже, чем в других деревнях, что кругом стон стоит, а наказы так и сыплются в Генеральные штаты… Хочет, но не говорит, уж очень ослабели память и слух Маргариты Пежо.

Вот бабушка опустила руку со спицей. В другой — недовязанный чулок. Но бабушка не смотрит ни на свою работу, ни на гусениц, которых набралось полное ведёрко, не распоряжается она и чтобы гусениц отнесли курам. Бабушка Пежо уставила в небо свои большие голубые глаза, которые от старости почти совсем выцвели.

Бабушка не работает, она смотрит на небо. Есть чему удивиться, если бы было время. Но его нет ни у кого в Таверни. Каждый в Таверни занят своим делом.

— Какое красивое небо! Я никогда и не замечала, как быстро по нему бегут облака. Бывало, сто раз взглянешь, не набежала ли туча, не пошлёт ли бог дождика, а вот не замечала, что облака несутся по небу так, словно парусник по Сене…

Мари с недоумением взглянула на мать, но на небо посмотреть ей уже было недосуг. Ведёрко наполнилось, надо его отнести в курятник, опорожнить и снова приняться за гусениц. От них уже в глазах зарябило у Мари, но ведь ветки высокие, надо успеть их все облазить. Клементина и Мишель заняты — возят навоз. А Диди ещё слишком мал, не ровен час — сорвётся и упадёт!