Жаклин Жаклин

Время от времени ты останавливалась, опиралась рукой о стену или о ствол дерева, и изо рта у тебя текла жидкость, которую мы тогда еще не называли желчью, — просто слюна, говорила ты. Тебя рвало желчью. Я отводил глаза, Жанна тоже отводила свои и не хотела, чтобы я тебя поддержал, да и ты этого не хотела. Ты отмахивалась от меня: «Отойди! Отойдите! Ничего страшного! Это излишки выходят!» Мы относили это на счет слишком обильной и дорогой кормежки в «Гранд-отеле». Слюна скопилась, говорила ты, и, кажется, тебя это ничуть не пугало. Ты оправилась от рака, от этой гигантской операции на легком, и больше ничем не могла заболеть.

Ты купила, мы купили билеты на поезд в Венецию. Ты хотела, чтобы мы уехали в Венецию с Жанной, но вдруг начала жаловаться на боли в боку и в пояснице. Я боялся почечной колики, но ты говорила, мол, ничего страшного, просто чуть-чуть болит, ты хотела в Венецию.

Близились школьные каникулы, малышка ждала, она тоже хотела уехать ночным поездом в город, где повсюду вода, и к тому же это было время карнавала. Мы рассказывали ей про маски, про костюмы, и вдруг я сказал: «Нет, я не поеду. Я не могу ехать в свои под восемьдесят с женщиной почти восьмидесяти двух, которая жалуется на боли неизвестного происхождения, и вдобавок с пятилетней девочкой. Если что-то случится, какую из вас я должен бросить, чтобы заниматься другой?» И мы, по общему согласию, махнули рукой на Венецию, на ее канал и лагуны, на билеты и отель на площади Сан-Марко, а в утешение выбрали Кабур и «Гранд-отель». Случись что, мы будем в паре-тройке часов от Парижа.

В Кабуре, когда мы заселились в наш роскошный номер, ты почувствовала себя лучше. Жалела ли ты, что не уехала в Венецию? Ты мне этого не сказала. Но, как бы то ни было, тебе стало лучше, я считал, что это воздух Ламанша взбодрил тебя. В «Гранд-отеле» Жанна чувствовала себя как дома. Она устраивала очень современные танцевальные шоу, собирая всю детвору от трех до семи лет, которая, под ее началом и под неодобрительными взглядами большинства клиентов, у которых не было детей этого возраста, да и всего персонала, отплясывала, пока не падала на ковер в большой гостиной, а мы с тобой тем временем перекусывали, закатывая глаза.

Вечером, вернее, во второй половине дня мы уходили через площадь, удаляясь от моря, в маленький цветущий садик, где отдыхали втроем, сидя рядышком на деревянной скамейке. Тебе нравилось там, нравилось сидеть среди цветов, нюхать их, давать нюхать Жанне, и нам было хорошо — в тесноте, да не в обиде. Жанна давала нам экспромтом новое шоу, которое исполняла соло, попросив нас выключить телефоны и не фотографировать.

Сейчас я вышел из этого садика. Представь себе, наша скамейка была свободна, я видел ее издалека. Мне даже пришло в голову вырезать наши имена или только твое имя на нашей скамейке, но, вообразив, какие неприятности меня ждут от городских властей, и подумав, что ты наверняка сочтешь это смешным, я оставил эту мысль и ножик. Ну вот, я вижу, что скамейка свободна, направляюсь к ней решительным шагом, как вдруг меня обгоняет пара, которая, кажется мне, идет пятясь, как две улитки-инвалидки. Несмотря на это, они обходят меня на корпус и, представь себе, садятся на наше место, даже не спросив у меня разрешения.

Мне пришлось сесть на другую скамейку, где мы никогда не сидели. Я смотрю на цветы, как раньше на них смотрела ты, и вижу их в первый раз. Когда ты была здесь, мне достаточно было знать, что ты находишь их красивыми, а сам я мог на них не смотреть. Я находил их красивыми, когда видел твоими глазами, как и все остальное, все, на что ты смотрела и чем любовалась за меня и вместо меня. Я смотрел на мир и любовался природой через твою душу поэта.

В твои десять-двенадцать лет — а тебе было двенадцать лет не год, а гораздо дольше, — так что скажем, в твои двенадцать, сколько бы тебе ни было, сидя на заднем сиденье машины своих родителей, ты смотрела на луга и поля, на леса и небо, на листву и хлеба, и тебе приходилось прятаться от брата и сестры, потому что каждый раз эмоции от красоты захлестывали тебя и ты плакала. А я был чурбаном, вдобавок близоруким, ставшим потом кривым, ничего не видел и ничего никогда не чувствовал, если только не через твое видение и твои эмоции. С музыкой было то же самое, любая песня волновала тебя до глубины души, любой голос окрылял. Во всем, что обращается к чувствам, даже к чувственности, ты была моим зарубежным представителем.