Жаклин Жаклин

Но мне удалось лучшее — я видел сон наяву. Мне приснилось в моей бессоннице, что ты выбралась из твоего нигде, пришла тихонечко и задавала мне вопросы. Вопросы, которые у тебя не было случая, времени или присутствия духа задать мне до твоего ухода: есть ли тема, о которой ты больше всего жалеешь, что не взялся за нее за шестьдесят лет своего писательства, и заодно что ты думаешь о том, что пишешь сейчас?

Родная, это два очень хороших вопроса, и спасибо, что ты задала мне их. Прежде всего, они заставили меня задуматься, чего еще недостает в твоей книге, или, хуже того, чего в ней может быть слишком много. Что же до тем, к которым я не обращался и жалею об этом, им несть числа, их почти столько же, сколько книг, которых я не прочел и которые пылятся на полках слишком высоко или слишком низко для моих рук и спины, вне досягаемости, во всяком случае, рядом со всей этой документацией, копившейся годы, десятилетия, чтобы обратиться к темам, к которым я не обращался. В театре говорят, то, что вырезано, никогда не будет освистано. Все книги, которые я не написал, стало быть, совершенны и по форме, и по содержанию. Ни единой погрешности стиля. Это, собственно, то, что всегда должен бы делать писатель: никогда не писать книг.

Потому ли, что я не нашел формы, или как раз стиля, или даже слов, чтобы обратиться к теме, о которой больше всего жалею? Всю жизнь я хотел, сознательно или неосознанно, воздать честью и славой по справедливости невинно убиенным, тем, что сгинули душой и телом, не оставив следов, кроме имен, запоздало выгравированных на памятных стенах, всем тем, мужчинам и женщинам, кому больше всех повезло в их несчастье.

Детьми мы, дети депортированных и сгинувших, жили в постоянном полутрауре, окутанном тайной и стыдом. Повсюду, где бы мы ни были, мы сталкивались со знаменами, национальными гимнами, революционными песнями, данью памяти павших за Францию, павших за свободу, родину, Сопротивление — в общем, всех павших за Сталина и Тореза с оружием в руках. А мы… мы знали, что наши отцы и матери, тети, братья, сестры и дяди пали не за Францию. И все те из штетл[37]

, из гетто, в большинстве своем тоже пали не с оружием в руках. Это не было сопротивление в обычном его понимании.

О них говорили, что они шли как бараны на бойню, а мы… мы были ягнятами этих баранов. Был даже на процессе Папона[38] некий свидетель, поборник «морали», бывший министр, то есть бывший коллега этого самого Папона, во всеуслышание заявлявший, что всегда будет делать разницу между теми, кто покорно шел на смерть без сопротивления, и теми, кто погиб с оружием в руках. Позор вам, неподкупные министры, добродетельные советники…

В «Настольной книге ненависти» Леона Полякова[39]

, вышедшей в 1951-м, которую нам с тобой довелось прочесть, кажется, в 60-х, есть одно свидетельство на две-три страницы. Не жертвы, чудом избежавшей смерти, не палача — просто очевидца, который случайно оказался там, на краю рва, на некоем пустыре, куда его необъяснимым образом пустили. В нескольких словах он описывает величие этих людей. Целые семьи, целая деревня, стоят и ждут, голые, на краю рва. Они ждут своей очереди быть убитыми, на краю рва, выстроившись в ряд. Это нелегко. Некоторые рискуют упасть на мертвых, лежащих у них под ногами, которые еще не совсем мертвы. И родители, отмечает очевидец, все время говорят со своими детьми. Молодые поддерживают стариков. Верующие молятся. Какой-то старик с кудлатой бородой поднял палец к небу, словно указывая остальным их место назначения. Никто не молит, не просит пощады, никто не плачет. Молодая женщина, нагая, красивая, бьет себя ладонью между грудей, повторяя «24», ей двадцать четыре года. Она, наверно, ровесница вот этого солдата, который сидит на краю рва, свесив ноги, и покуривает с автоматом на коленях. У него законный перерыв.

Кто человек? Кто недостоин жить? Кому должно быть стыдно, вечно стыдно? Роду человеческому?

Из этого стыда я мало-помалу выкарабкался, но так и не смог за шестьдесят лет писательства почтить и прославить смерть и достоинство этих людей. Вот так и надо умирать. Не моля о пощаде, не плача, без гнева, без ярости, как сумела ты, как, не знаю, сумею ли я однажды это сделать.

Мозаика

Попытавшись худо-бедно ответить на этот ужасающий вопрос, которым ты заставила меня задаться, пора беспристрастно взглянуть, что может быть лишним и чего, наоборот, не хватает в этом множестве деталек, предназначенных сложить мозаику, которую я задался целью создать, чтобы почтить твою память и восславить нашу любовь. Детальки эти всех цветов радуги, блестящие, но скромные, ослепительные и неприметные, по образу и подобию твоему.