Жан-Жак Руссо

«Диалоги»,

таким образом, достигали цели — доказать единство человека и его творчества, объединить Жан-Жака и Руссо. Эти порождения глубокой тоски автора населены ужасающими образами. Руссо видел себя «окруженным людьми, каждый из которых начинает с того, что надевает прочную маску; затем они вооружаются до зубов, застают своего недруга врасплох, хватают его сзади, оголяют его, связывают по рукам и ногам, так что он не может пошевелиться, затыкают ему рот, выдавливают глаза, растягивают на земле и затем посвящают свои благородные жизни тому, чтобы понемногу уничтожать его: умирающий от ран не должен слишком быстро перестать страдать от боли». Это бредовое творение строилось по собственным законам и внешне не выглядело бредовым: логика в нем присутствовала, хотя и искаженная лихорадочным воображением. Разум писателя был еще жив, но жуткие видения завлекали его в безвыходный лабиринт. Жан-Жак осужден невидимыми судьями, выслежен безликими шпионами и лишен возможности узнать, в чем его обвиняют; подгоняемый собственным страхом, он роет для себя бесконечно длинный туннель. Его уходу в себя мир отвечает молчанием; чувство вины требует осуждения человека в то самое время, когда он отчаянно утверждает свою невиновность… Ужасные и невнятные слова, но в течение четырех лет именно они составляли его тайный мир…

Когда «Диалоги»

были окончены, Руссо не знал, что с ними делать. Потом решил представить их Богу, положив на главный алтарь собора Нотр-Дам. Это его деяние должно было наделать шума, напомнить о нем — возможно, даже самому королю. На большом конверте он написал: «Подано Провидению». И ниже: «Защитник угнетенных, Бог справедливости и правды, прими это ходатайство, которое кладет на Твой алтарь и доверяет Твоему Провидению обездоленный иностранец, одинокий, без поддержки, без защитника на этой земле, оскорбленный, осмеянный, опозоренный, преданный всем этим поколением… Я жду с надеждой, я полагаюсь на Твою справедливость и смиряюсь перед Твоей волей».

24 февраля 1776 года Руссо зашел в собор и вдруг заметил решетку, ограждающую хоры, — эта решетка была закрыта. Никогда раньше за все время в Париже он не видел этой решетки, преграждающей подход к хорам; он вообще не помнил, чтобы здесь когда-нибудь была решетка или дверь. Сам Бог его отвергал! Жан-Жак вышел из собора и весь день бродил по улицам до наступления ночи и полного изнеможения, пока, «утомленный и одуревший от боли», не вернулся к Терезе, сходившей с ума от беспокойства.

В последующие дни страдалец размышлял: случившееся, возможно, было добрым знаком, благодаря которому его рукопись не попала в руки преследователей. Он узнал, что в Париже находится аббат де Кондильяк, с которым он 30 лет назад каждую неделю обедал в Панье-Флери. Это был честный человек, и Жан-Жак доверил ему свои «Диалоги».

Через две недели он пришел с бьющимся сердцем к аббату, надеясь, что покров тайны наконец будет сорван. Он был разочарован: Кондильяк прочел эти листки как литературное произведение, подсказал некоторые поправки и предлагал даже его издать — он ничего не понял или не захотел понять. Тем не менее Жан-Жак оставил ему свое творение и просил передать его надежному лицу, которое обязуется не публиковать его до конца века. Кондильяк оказался неудачной кандидатурой — но что взять с философа, литератора?! Помог случай: проездом в Париже оказался Брук Бутби, его молодой сосед по Вуттону. Жан-Жак передал ему первый «Диалог» — единственный переписанный начисто — и предполагал затем послать ему остальные. Когда Бутби уехал, его опять одолели сомнения: по всей вероятности, тот тоже вовлечен в обман! Единственным его шансом было обратиться к незнакомым людям. Должно же было остаться хоть несколько честных людей на земле!..