Жан-Жак Руссо

То, что происходило потом, надрывает нам душу. Руссо написал много листков с «воззванием»; патетический заголовок его был «Каждому французу, еще не переставшему любить справедливость и правду». В нем говорилось: «Французы! Вы были когда-то народом любезным и добрым — что стало с вами теперь? Почему вы так изменились по отношению к несчастному иностранцу, живущему здесь из милости, без всякой поддержки, без единого защитника…» С карманами, полными этих записочек, он бродил по улицам, бульварам, гулял в саду Тюильри, всматриваясь в лица. Если он встречал открытые ответные взгляды, то подходил к людям, протягивал им, ни слова не говоря, свою записочку. Одни проходили мимо; другие бросали взгляд на записку и, прочтя обращение, сразу с жестокой прямотой заявляли, что это их не касается. Никто не захотел прочесть его призыв, никто не захотел увидеть его отчаяния. Тогда он стал посылать записки тем, кто просил встречи с ним, и соглашался принять их только получив ответ. Неудача постигла его и здесь, и он понял, что надо смириться. Он чувствовал себя «лишенным даже того беспокойства, которое дает надежда», и дошел до предела отчаяния. В июле он решил отказаться от попыток самооправдания: «Что бы ни делали люди, Небо сделает то, что должно… Пусть люди отныне делают, что хотят, после того как я сделал то, что должен был; напрасно они будут тревожить мою жизнь— они не помешают мне умереть с миром».

Ничто не могло уже помочь ему. Он нелепо поссорился с мадам де Креки, с которой дружил 25 лет, — единственной, кого он еще навещал. Поссорился только потому, что она попросила его отложить один из визитов: «Я понял вас, мадам. Служители тьмы добрались и до вас».

24 октября 1776 года Жан-Жак возвращался с прогулки со стороны Менильмонтана, как вдруг увидел несущуюся на него во весь опор упряжку лошадей с огромным датским догом впереди. Повозка не успела свернуть и сбила его с ног. Он ударился головой о землю и потерял сознание. Пришел в себя он только с наступлением ночи: его поддерживали какие-то молодые люди. Верхняя губа была рассечена, четыре зуба шатались, лицо распухло и покрылось синяками, правая рука была вывихнута, колени кровоточили и распухли. Удивительным было то, что он совсем не страдал: словно во сне, смотрел, как истекает кровью, как будто всё это происходило с кем-то другим. Он с трудом вспомнил, где живет, и еле добрался до дома. Когда через несколько недель Руссо снова вышел на прогулку, то увидел на улицах изумленные лица. Оказалось, что 3 декабря «Курьер Авиньона», описав этот несчастный случай, сообщил о его смерти и одновременно — о возможно скором издании его рукописей. Он заключил отсюда, что, как только он умрет, сразу же издадут «набор нарочно сфабрикованных рассказов». Руссо решил больше об этом не беспокоиться: «Господь справедлив, Он хочет, чтобы я пострадал, и Он знает, что я невиновен… В конце все должно прийти в порядок». Он сумеет пройти свою Голгофу.

Теперь Руссо жаждал покоя и искал его в смирении. В начале осени он начал писать, на этот раз только для себя одного, «Прогулки одинокого странника». Первая же строка говорила о его покорности судьбе: «Вот я один на земле: ни брата, ни близкого, ни друга — в обществе только самого себя…» Его

«Исповедь» и «Диалоги»

были еще наполнены порывами страсти; в них он еще был исполнен надеждой, которая порождает беспокойство и тоску. Ничего этого ему больше не нужно: «Все кончено для меня на земле». Причиной тому стало «событие грустное и неожиданное», случившееся два месяца назад: 2 августа 1776 года умер принц Конти — единственный человек, от которого он мог еще ждать справедливости.

Последнее свое сочинение Руссо предполагал посвятить изучению самого себя, подведению жизненных итогов, которые он в скором времени сложит к ногам Того, Кто судит окончательно и бесповоротно. Мнение людей больше не имело для него значения: «Пусть следят за тем, что я делаю, пусть беспокоятся об этих листках, пусть их крадут и фальсифицируют — отныне мне это безразлично». Руссо вспоминал родную природу, общение с которой приближало его к полноте существования. Пятая «прогулка» возвращала его к чудесному времени на острове Сен-Пьер, где он, плывя в лодке, отдавался могучему и нежному ритму вселенной и его душа, не отягченная раздумьями, соединялась со вселенским бытием, чтобы слиться с ним в первозданном единстве. Теперь он стремился вообще перестать думать, потому что мысль волнует, будоражит; теперь он отпускал себя в мечты, и ему достаточно было простого чувственного восприятия.