Жан-Жак Руссо

Его ждало тяжелое испытание: 24 июля 1749 года Дидро был арестован и заключен в Венсенский замок. Этого следовало ожидать. В обвинениях недостатка не было — и за религию, и за мораль: припомнили и «Философские мысли», и «Прогулку скептика», и

«Белую птицу», где проскальзывали оскорбительные намеки на короля и мадам де Помпадур, и «Нескромные драгоценности» — безнравственный роман; и «Письма о слепых».

Жан-Жак был огорчен настолько, что написал мадам де Помпадур невразумительное письмо, в котором умолял ее о позволении быть арестованным вместе с другом.

За время вынужденного отсутствия Дидро у Руссо появился новый друг. Это был Фридрих Мельхиор Гримм. Этот сын пастора из Ратисбонна, на 11 лет младше его, прибыл в Париж в январе и в ожидании лучших времен занимал место лектора при принце Саксен-Готском. Он был умен и образован, обладал изящным слогом, был любезно принят в салонах, мечтал сделать карьеру. С 1753 года он займется составлением «Переписки литературной, философской и критической» — она будет рукописной и секретной, предназначенной лишь для узкого круга высокопоставленных особ, и в ней самое активное участие примет Дидро.

Вскоре Руссо и Гримм стали неразлучны. Гримму суждено было сыграть немаловажную роль в жизни Руссо, а позднее — и в его невротическом недуге.

Тем временем Дидро решил покаяться в грехах и пообещал исправиться. Режим его содержания был смягчен, были разрешены посещения. До 25 августа Дюпены не отпускали Руссо, но затем он сразу отправился в Венсенский замок и со слезами обнял друга. С тех пор каждые два дня он один или с женой Дидро приходил поддержать его.

Лето 1749 года было знойным, и даже в октябре солнце жгло нестерпимо. Фиакры были не по карману Жан-Жаку, и потому он ходил пешком по пыльной дороге, весь в поту. Чтобы провести время с пользой, он завел привычку брать в дорогу последний номер газеты «Меркюр де Франс» и листать его на ходу. Однажды он остановился как вкопанный: он прочел сообщение о конкурсе, объявленном Дижонской академией на 1750 год; темой конкурса был вопрос: «Способствовало ли развитие наук и искусств чистоте нравов?»

«Когда я прочел это, передо мной вдруг открылся иной мир, и я стал другим человеком». Это было молниеносное озарение, скажет он через 12 лет господину Мальзербу. Всё его существо было потрясено, дыхание остановилось, сердце заколотилось, слезы катились по лицу градом — а он ничего этого не замечал. В своей «Исповеди»,

в «Диалогах» и даже в конце жизни в своих «Прогулках» он останется под впечатлением того внутреннего катаклизма, который настиг его на пустынной дороге. Потрясенный до глубины души, Жан-Жак упал у корней дуба. Как объяснить в этом смятении ума всё, что он только что осознал, словно в блеске молнии? Ему вспомнилось такое же озарение Фабриция: старый римлянин эпохи Республики гневно обличал соотечественников — деградировавших, развращенных роскошью и безнравственными искусствами — и кричал им: «Безумцы, что вы натворили?»

Тот октябрьский день 1749 года стал для Руссо точкой отсчета его писательской жизни — к несчастью. «Я стал писателем, сам того не желая, я был внезапно заброшен в это гиблое дело». Дойдя до порога своего сорокалетия, скажет он позднее, он даже не думал ни о написании книг, ни «об этой роковой славе, для которой я не гожусь». Однако память его явно подвела! Ведь еще в 19 лет он спрашивал у Эстер Жиро мнение о своих первых пробах пера, — но это озарение совершенно стерло их из его памяти.

Было ли это всего лишь внезапное озарение? Скорее, осознание того, что зрело в нем годами, проявление его внутренней противоречивости. Всю жизнь он разрывался между врожденной женевской суровостью, любовью к уединению и добродетели — и стремлением к успеху, каким его понимает мир. Ведь он тоже принес свою жертву наукам и искусствам: «Обольщенный предрассудками своего века, я полагал учение единственно достойным мудреца занятием». Но стал ли он от этого лучше? Вопрос, поставленный в «Меркюр», ему внезапно «раскрыл глаза». С этой поры его отличие от других перестанет быть ущербностью — и станет его силой.