Жан-Жак Руссо

В «Исповеди» Жан-Жак потом написал, что был ошеломлен быстротой событий и не сразу осознал взятые на себя обязательства, но потом «с настоящим ужасом» понял, что находится на грани «бандитского преступления». Сбежать? Но как обратно перебраться через Альпы и куда идти потом? Он решил выиграть время и, «не принимая окончательного решения о переходе в католичество», оказывать своим «обратителям» возможно долгое сопротивление, а для этого собрать воедино всё то, что он помнил из своего религиозного образования, вместе с обрывками из «Истории церкви» Ле Сюэра, прочитанной когда-то с отцом. Он неплохо управился со старым болтливым святошей, кое-как говорившим по-французски, но с молодым священником, более ловким и лучше подкованным, сражение затянулось.

Жан-Жаку уже не терпелось покинуть приют. Его поведение создавало ему проблемы, и вдобавок с ним приключилась неприятность. Один из его компаньонов, левантинец Алеп, дымя плохим табаком, недвусмысленно дал ему понять, что он вполне в его вкусе. Жан-Жак пожаловался администратору, но тот пояснил ему, что нечего устраивать из этого трагедию. Тогда парень решил, что со всем этим надо кончать. Объявленный преступником за нежелание отречься от «ереси», он предстал перед отцом-инквизитором. Это был монах-доминиканец, который грубо спросил у него, думает ли он о том, что его мать будет проклята. Затем его, закутанного в серый балахон, отвели в церковь Сан-Джиованни для крещения.

В «Исповеди» Руссо написал, что «путь к спасению» занял у него около трех месяцев. Сохранившийся журнал приюта этих сведений не подтверждает: Жан-Жак был принят 12 апреля, заявил о своем согласии 21-го и окрещен 23-го. Удивительное упущение: в журнале не указана дата его ухода из приюта. Убежал ли он в самый день своего крещения, как об этом говорится в «Исповеди»!

Сбежал ли потому, что его удерживали насильно, как написано в «Эмиле»? Или оставался там некоторое время вполне добровольно?

И как насчет его ожесточенного сопротивления? Более вероятно то, что Руссо на тот момент вполне примирился с католицизмом, в лоне которого пребывал вплоть до 1754 года. В конце концов, что мог поделать подросток без поддержки, без средств к существованию? Но вот автор «Исповеди», успевший к тому времени стать автором

«Исповедания веры» и «Писем с горы», хочет убедить нас — а главное, и себя самого, — в том, что согласие на отступничество было вырвано у него после ожесточенного сопротивления. В его «Прогулках»

об этом будет сказано точнее: «Я был еще ребенком, избалованным, тщеславным, убаюканным надеждами, вынуждаемым необходимостью, — и потому стал католиком».

Если при этом Жан-Жак рассчитывал на какие-то сказочные выгоды, то ему пришлось разочароваться. Ему сунули в руку 20 франков, собранные на улице во время религиозной процессии, и показали на дверь. «Отступник», а заодно и «простофиля», он очутился на мостовой Турина.

Новообращенный нашел себе пристанище на улице По у солдатской жены, стоило это одно су за ночь. Здесь ночевали безработные слуги, все вместе, кучей. За шесть-семь сольдо он получал на обед немного сыра, кислого молока, фруктов, пару яиц и хрустящую булочку. Как настоящий зевака, он бродил по Турину, посетил королевский дворец, открытый для любопытных, смотрел смену караула, пристраивался к процессиям. По утрам ходил в королевскую капеллу послушать «лучший симфонический оркестр Европы» и мечтал о герцогине, с которой можно было бы «завести роман».

На 20 франков не разгуляешься, и Жан-Жак стал ходить от лавочки к лавочке, предлагая выгравировать на посуде какую-нибудь дату или герб. Однажды на Контра-Нова он зашел в лавочку к «исключительно пикантной брюнетке», рассказал ей, как обычно, свою «жалобную историю» и предложил свои услуги. Мадам Базиль была еще совсем молода. Ее мухе, много разъезжавший по делам, поручил ее наблюдению своего приказчика-сквернослова, который сразу же искренне возненавидел юношу. Жан-Жак получил здесь работу: он составлял счета, переписывал начисто книги записей, переводил некоторые письма. И, конечно же, воспылал любовью к прекрасной туринке — не меньше, чем когда-то к мадемуазель Вюльсон. «Я не осмеливался смотреть на нее, не осмеливался дышать подле нее… Я пожирал жадным взором всё, на что мог смотреть, не будучи замеченным, — цветы на ее платье, кончик ее красивой ножки, полоску ее стройной белой руки, выглядывавшую между перчаткой и манжетой, и иногда — то, что показывалось между краем выреза платья и платком».