Жан-Жак Руссо

Это было еще не всё. Он спросил у Юма, не знает ли тот надежного человека, которого можно было бы попросить привезти из Парижа его бумаги, — и тот назвал Уолпола! В представлении Жан-Жака это совпадение приобрело угрожающие размеры; затем он узнал, что Юм снимает жилье в одном доме с сыном доктора Трошена — одного из его заклятых врагов. И зачем Юм старается держать его вблизи от Лондона? Юм занимается его почтой, и письма Руссо задерживаются в пути, а те, которые он получает, бывают распечатаны. Почему друзья Юма, которые сначала были такими приветливыми, сейчас косятся на него? Почему газеты, сначала так дружелюбно настроенные, сменили тон, и почему Юм ничего не делает, чтобы прекратить пересуды? Последний инцидент убедил Жан-Жака, что он не ошибается в своих подозрениях.

18 марта 1766 года Руссо и Тереза покинули Чисвик и выехали в Лондон. Там они должны были провести ночь у Юма, прежде чем отправиться в Стаффордшир. Жан-Жаку кажется, что здесь на него почему-то дуются, с трудом принуждают себя к вежливости, а Терезу и вовсе «загнали в какую-то конуру». Еще одна неприятность. Чтобы избавить его от лишних расходов, Дэвенпорт предупредил Жан-Жака, что он может воспользоваться экипажем, который возвращается порожним в Вуттон, и Юм поддержал эту маленькую дружескую ложь; это рассердило Руссо, болезненно воспринимавшего даже намеки на милостыню. К тому же перед обедом Руссо закончил письмо для мадам Шенонсо, и Юм поторопился запечатать его, затем передал слуге и сразу же вышел вслед за ним — явно чтобы перехватить письмо. Кризис назрел — и он случился в тот же вечер.

По версии шотландца, Руссо упрекнул его за маленькую хитрость с «обратным экипажем» и затем замолчал насупившись. Через час он бросился к нему плача и прося прощения за свои подозрения. Юм был в полном недоумении. «Я поцеловал его и двадцать раз прижал к груди», — записал он 25 марта. Туже сцену описал Руссо, но совсем по-другому. Так, оставшись наедине с Юмом, он был сначала удивлен, а затем напуган его «сухим, горящим, насмешливым и продолжительным взглядом». Они не обменялись ни единым словом ни об обратном экипаже, ни о «перехваченном» письме. Вне себя, Руссо бросился к ногам Юма, рыдая и крича: «Нет, нет! Дэвид Юм не может быть предателем! Если бы он не был лучшим из людей, это означало бы, что он худший из них!» Что же делает Юм? «В ответ он вежливо обнимает меня и, похлопывая по спине, повторяет спокойным голосом: «Ну-ну, дорогой мой месье! Ну же, дорогой месье! Что с вами, дорогой месье?» В таком изображении этой сцены можно разглядеть предательство. Это та же сцена, но понятая совсем иначе. Юм, который не подозревал об опасениях Жан-Жака насчет письма мадам Шенонсо, говорит только об экипаже. Руссо же не упоминает о таком пустяке, как экипаж, и рассматривает всю эту сцену в свете гораздо более серьезных подозрений. Был ли при этом Юм смущен, холоден? В любом случае, можно понять его удивление. В тот вечер между ними не состоялось никакого объяснения.

22 марта Руссо прибыл в Вуттон, и это место ему понравилось. В доме было немало слуг, среди которых была и девяностолетняя кормилица Дэвенпорта, сразу же не понравившаяся Терезе. Однако никто здесь не знал французского. Жан-Жак мог выговорить от силы три десятка английских слов, а Тереза и вовсе объяснялась знаками — с таким набором средств вволю не поболтаешь. 29-го Руссо написал Куэнде, что у него начинается новая жизнь. Но уже в письме к Ивернуа 31-го числа он высказал свои подозрения по поводу Юма, связанные с парижскими врагами и сыном Троншена. В апреле у него появились и другие причины для беспокойства и раздражения. «Saint James’s Chronicles» опубликовала на двух языках злополучное «письмо прусского короля». На Жан-Жака сошло озарение: письмо написано д’Аламбером, другом Юма, — он узнал его стиль, он уверен в этом, «как если бы сам видел его пишущим». Руссо выразил протест, но этим только подогрел ретивость журналистов. 24-го та же газета опубликовала, и опять на двух языках, сатирическую сказку «Шарлатан, который сбывал свои пилюли»: герой сказки заставлял людей глотать пилюли до тех пор, пока они не пресытились ими и не прогнали его отовсюду.