Жаркий день в Гороховке

— Не болел — сердце. А так сильный был, крепкий… Никогда на здоровье не жаловался. — Голос Прасковьи дрогнул.

— А фотографий нет Николая?

— Как нет, вон полный альбом в шкафу. Возьми, листай, — сказала она Антонине, показывая на полку. — И дети снимали, и внуки. А ты куски–то покрупней нарезай, а то начинка повылетает, — подсказала мне.

Антонина достала пухлую папку с фотографиями.

— О–о–й, детонька, а что ж с твоей спиной–то? — вдруг охнула Прасковья, заметив, как повожу я плечами, стараясь унять боль. — Никак обгорела? — Она взглянула на мою обожжённую спину.

— Есть немного. — Я откусила от пирога. — По солнцу много ходили, сгорела. И проголодалась! Как вкусно! — похвалила. — С капустой и грибами?

— Бери, ешь! Там с луком и яйцами есть, и сладкие. Все нарезай, не жалей. Вот что, милая, бросай резать, — вдруг сказала Прасковья и забрала нож. Убрала в сторонку. — В погреб пошли, подсобишь мне. Чую я, намаешься ты со своей спиной.

Мы вышли во двор. Увидев меня, Бориска заворочался в будке. Подал голос.

— Ты не бойся, — сказала Прасковья. — Он добрый. В будке так сидит — для острастки. И мне для компании. У нас ведь нынче хулиганство, — она серьёзно посмотрела. — Раньше, бывало, на целый день уйдём — на сенокос или в поле, дверь не запираем. Так, щеколду зацепим — от ветра и чтоб куры не влетели. И собак не держали. А теперь к тем, у кого дома покрепче, хозяйство какое, бездельники да тунеядцы стараются влезть ненароком. А я что же — одна… И ночью страшно…

— А что за тунеядцы? Местные? — не поняла я.

— И местные, и из города приезжают, шатаются. Пьёт население–то. — Прасковья вздохнула. — А в деревне всегда есть чем поживиться.

Мы прошли по прибранному двору в пристройку.

— Там у меня огород, — махнула вдаль хозяйка.

Я увидела ухоженные грядки.

— Морковка есть? — спросила.

— И морковка, и лук, и чеснок… Всего понемногу. Хочешь морковку? Пойдём! — Она потянула меня в огород. Мы прошли мимо курятника к грядкам. — Цепляй, земля пушистая, мягкая. Ищи покрупнее. Тащи!

Я легко вытянула за хвост «девицу в темнице» — большую сочную морковку.

— Вон, мой в кадушке.

Я вымыла и захрустела:

— У–у–у! Вкусно!

— А что же не вкусно — на солнце пригрето. А земля–то какая у нас — пух! Здесь у меня баня, — показала хозяйка. — Хорошая у меня баня, справная. Вам бы в баньке попариться! Может, поночуете? Баню запарим? Славная баня — истинно, я не хвалюсь. Колюша старался, строил. Лавки широкие и каменка новая. Оставайтесь, у меня и веничек приготовлен.

— Да какой там париться. — Я повела плечами.

— Правда, спина у тебя непорядок, — вспомнила она. — Но мы это быстро поправим.

Прасковья открыла погреб. На нас дохнуло холодом.

Заткнув подол нарядного — будто концертного — платья, она ловко нырнула в морозное чрево.

— Компот какой любишь? Вишнёвый? Клубничный? — крикнула снизу.

Банки с вареньем, соленьями и маринадами мы внесли в дом и составили у порога.

— Это с собой возьмёте. От меня гостинец. — Прасковья махнула на цветную шеренгу.

Я запротестовала.

— А как же! Без гостинцев нельзя, — не согласилась хозяйка.

Потом она налила из холодной кастрюли, из погреба, в миску сметану и стала размешивать её большой ложкой.

— А теперь скидывай платье, — скомандовала.

— Что? — не поняла я.

— Снимай платьишко–то, не стесняйся! А то запачкаю. Лечить спину тебе буду. Хорошая сметана, жирная — из- под Дуни — моей коровы. — Она облизала ложку.

Мне было трудно сопротивляться. Я находилась в поле её притяжения. От душевного обаяния незатейливой бабы–крестьянки стала безвольной.

Прасковья неспешно двигалась, размеренно, спокойно говорила, словно баюкала, а из глаз на меня проливался тёплый свет. Окутывал и успокаивал. Может, это и есть тыл, защита, о которых сокрушалась Антонина? Я уже не видела её узловатых пальцев, скованных непомерным трудом, загорелого, землистого цвета щёк, глубоких морщин на лице от солнца. И даже неуместный концертный балахон мне нравился. Хотелось слушаться и подчиняться. Плыть по течению. Потому что знала — все на пользу. Вот скажи сейчас Прасковья: «Айда корову доить!» — в закоулках сознания память разыщет и этот древний инстинкт.

Я, не раздумывая, сняла своё маленькое платье и осталась в трусиках. Присела на корточки. Забрала волосы на макушке в пучок, чтоб не испачкать.

Прасковья налила на пылающую спину белой жидкости и корявой ладонью осторожно размазала. Сметана была прохладной, приятной. Мгновенно тушила жар солнца.

— О! — Я осторожно двинула плечами. — О-оо! Не больно! — дёрнула сильнее. — Вы, Прасковья, волшебница!

Она засмеялась:

— Больно худенькая ты, девонька, будто не кормлена.

Я услышала в голосе жалость. Ощутила, как разглядывает.

— Мои–то снохи посправней будут, помясистей. А ты… кожа да кости!

К нам в комнату заглянула Антонина. Я сидела на полу, скрючившись, в молочных подтёках.

— Что, и мужик не протестует? — продолжила пытать хозяйка.

— В смысле?

— Против тощих боков? — Она больно ткнула меня пальцем.

— Нет, нравится — талия, — ответила я.