Жажду — дайте воды

— Да, но я пишу своему будущему сыну.

Сахнов внимательно всматривается в меня: уж не тронулся ли умом?

— От кого же у вас будет потомство, сын?..

— От Маро. Она меня ждет.

— А Шура?..

Я невольно вздрагиваю и прячу глаза.

— Конечно, может, и от Шуры. Но так или иначе, у меня должен быть сын. А почему бы ему не быть, батько? Почему?..

— Э-эх, сынок! — вздыхает Сахнов. — Да разве я против! Только ничего-то я не понимаю. Как это получается: человек еще и не женился вовсе, а уже пишет письмо сыну. И ведь не известно еще, выживет ли. Оно конечно, не нам гадать, может, и выживете. Но при чем тут сын, и как это вообще…

Он смолкает, а потом снова продолжает тоном человека, смирившегося с бедой:

— Ну что ж, читайте, послушаю, если вам хочется.

Я читаю ему письмо и чувствую у себя в голосе какую-то предательскую дрожь. Кончаю читать, поднимаю взгляд на Сахнова, а у него глаза полны слез. Я обнимаю его.

— Чего плачешь-то?

— Не смеяться же, — вздыхает он. — Вы такой еще молодой, а какую заботу на плечи взвалили, уж и сына задумали заиметь, вон судьбу его даже решаете…

— Ты считаешь это сумасшествием, Сахнов?

— Нет, почему же? Радуюсь за вас, молодых. Хорошее поколение. И нам с вами будет легче…

Он тяжело поднялся с места.

— Пойду-ка я за своим грузом.

Я еще продолжил письмо. Писал, писал. А потом взял да и разорвал его. У всякого письма должен быть адресат. Мое письмо не имеет адресата. Нет у меня сына, и Маро так далеко от меня.

— До свиданья, сын мой!..

* * *

Старшина роты принес хлеба. Раздал его по взводам, а там еще и по расчетам поделили, на каждого солдата. Дают не на вес, а на глаз. И так наловчились, что точно подгадывают — хоть взвесь для проверки. Хлеба теперь хватает, солдаты мои даже сушат, на черный день. Много их было, но боятся люди, что и впереди еще немало будет черных этих дней.

Маленькая ручонка тянется к старшине. Просит хлеба:

«Дай и мне…»

Я закрываю глаза. Да ведь это же мой сын, мой будущий сын. Маленький еще, а пришел. Помочь отцу своему, воевать пришел. А Сахнов не верил, что у меня будет сын. И зачем только я разорвал письмо? Вот бы отдал сыну, он прочитал бы…

* * *

Решил сходить на могилу Филиппова. Это недалеко от моих позиций, шагов сто к реке спуститься, на злополучном плацдарме. Я ведь своими руками зарыл Ивана. Попробовал было еще и камень найти, большой, плоский, чтобы по нашему, армянскому, обычаю положить на могилу, но камней здесь нет. Пришлось только надмогильным столбиком ограничиться с именем Ивана на нем.

Могильный холм порос диким клевером. Клевер еще не расцвел. И Иван тоже не успел расцвести, так и сгинул, бедный…

— Прощай, Иван!.. Мы уходим с этого плацдарма. Уходим на переформирование. Потом снова вернемся на фронт. Но, конечно, уже не сюда. Ты, друг, почаще подавай голос из-под земли, чтоб могила твоя не забылась.

И вдруг мне послышался голос Ивана:

«Какие новости?»

Меня не испугал этот замогильный голос, обрадовал. Да и кто это выдумал, что все похороненные мертвы?..

— Новости хорошие, Иван, — сказал я чуть громче, чем хотелось бы. — Наши успешно наступают. Уже вступили на землю Польши. И, знаешь, Львов уже тоже освобожден, и Брест. Помнишь, Иван, сорок первый, когда Брест в полном окружении месяцы защищался горсткой людей?

«Помню. Так защищаются только боги».

— Ты видишь их?

«Кого?»

— Богов.

«Нет. Не настала, видать, пора. Но некоторых храбрецов из Бреста вижу… А ты все пьешь?»

— Нет, Иван. Сейчас ведь тепло, тогда я пил, чтоб согреться.

«Смотри Шуру не обижай. Она очень хорошая девушка. И сделай все, чтоб она не попала сюда… ко мне. Сам тоже остерегайся. Слышишь! Здесь царство мертвых. Не приходи!..»

— Не приду, Иван!..

Зеленые чашечки клевера незаметно раскрылись, распушив над собою лиловые головки цветов. «Это мои цветы…»

— Да, Иван. Скажи свой адрес…

«Адрес? Ты же знаешь…»

— Знаю, но… Мы уходим в тыл, на пополнение… Я написал твоим родителям; обещаю, если выживу, привезти их к тебе на могилу. Собирался отправить письмо…

«Да разве я в могиле, друг мой? — сказал Иван. — Ты ошибаешься. Здесь синяя синь и нет войны. А родителям ничего не пиши. Не надо. Пусть они ждут меня, пусть надеются».

Все смолкло. Из моих глаз текут слезы, падают на клевер, и он склоняет свои головки. Что же это такое: могилы слышат, они разговаривают?..

«Ну иди!» — это опять голос Ивана.

— Как мне уйти? А ты?

«Иди, друг, и обо мне никому не рассказывай. Я знаю, ты все что-то записываешь Пусть тебе долго живется, но обо мне никому не рассказывай, особенно в твоих бумагах. Я не мертв. Не надо воспевать меня в песнях. Я жив и когда-нибудь, лет через пять, а может, и через тридцать, через пятьдесят лет, еще явлюсь тебе. Обязательно явлюсь…»

Поблескивает река своими синими волнами. Иван больше не говорит. Цветы клевера снова укрылись в чашечках, и запахло землей.

— Прощай, Иван…

Я побежал к реке.

* * *

В бумагах одного из убитых немцев мое внимание привлек квадратный кусочек картона с эмблемой третьего рейха: скрещенные кости, череп и свастика. И что-то по-немецки напечатано.