Жди меня (стихотворения)

В начале тридцать второго в Карелию ехал Черный —Густо татуирован, жилист, немыт, небрит.Ехал он из Одессы, с любимого Черного моряНа чортово Белое море. Чорт его побери!Как раз в арестантском вагоне стукнул ему тридцатый.Стократно благополучно бежавшие от погонь,Были с ним вместе взяты в доску свои ребята,Прошедшие медные трубы, воду, водку, огонь.Ехали долго и скучно: пять суток резались в карты;Сто раз прошли через руки деньги, жратва, табак...Вагон, как осенняя муха, полз по холодной карте,И Черному показалось, что дело его – табак!Если глядеть в окошко: камень, камень и камень,Снег да кривые сосны, и кругом никого,Если вцепиться в решетку да потрясти руками,Услышишь запах железа и проклянешь его.До теплой Одессы тыщи простуженных километров.А вор все равно, что птица, серенький соловей, —Нету теплого дома... Кто виноват, что нету,

От холода и от клетки, от мыслей в своей голове.Нету теплого дома... Кто виноват, что нету,Нету у человека печки, тепла, угла?Нету такого места, чтобы взял ты билеты,Уехал – и никакая власть тебя не взяла.Говорят, что у маминой юбки самое теплое место,Что приятно со старым папкой в поддавки постучать.Говорят, человек как кошка, любит старое место,Любит собственных шкетов на руках покачать.Кто его знает? Ноги шли не на те пороги,Не пробовал Черный этих приятных и тихих штук.Выбрать ему не дали. А на любой дорогеУ дырявых подметок одинаковый стук.Как и других – родили, кинули в подворотню.Дворник нашел под утро. Пошевелил носком.Видит – живой мальчишка; выживет, будет работник,Скорей же всего подохнет. И сунул в сиротский дом.Сиротский дом трехэтажный. В стенах глаза и уши,Если бывал – так знаешь. Не бывал – не поймешь!

Давал император трешку в год на живую душу.«Смоешься – станешь вором. Не смоешься – так помрешь».И вышла такая привычка: загнут на любом из следствий:«Что же это вас толкнуло? Кто папа и мама вам?» —Встанет Черный и скажет: «Очень приличное детство,Очень прекрасная мама, а воровал я сам!»Наутро довез их поезд до самого края свету,Ссадил и поехал дальше, куда-то в тартарары.Взглянули на солнце – нету! Взглянули на звезды – нету!И нету на белом свете другой подобной дыры.Кто-то сказал в молчанье: «Зовется город Сорока...»И даже те, что успели приговор позабыть,Тут при помощи пальцев вновь сочтя свои сроки,Загрустили, что долго придется в Сороке быть.Они прошли через город без песен и разговоров.Никто не кидался к окнам, не выбегал встречать:Мало ли на работу ведут через город воров —К ним раз навсегда привыкли и бросили замечать.А если и замечали, то говорили мельком:

«Снова ведут рабсилу...» И, уловив на слух,Воры, сердясь, считали это названье мелким,Вставал на дыбы их гордый паразитарный дух.Черный сказал с усмешкой: «Вот оно – Белое море.Если казенным сладким подавишься калачом,Если засохнешь с горя, если тоска уморит,Снегом тебя засыпет, и никто не при чем».И повернули в поле. Вот бы сейчас самовара!Хватить бы по два стакана, по третьему наливать.Идут в шикарных пальтишках девчонки с Тверского бульвара,Их еще не успели переобмундировать.Черный на них смеется, на моды их и фасоны.Он бы за них копейки ломаной не отдал.Но их манто и чулочки немного не по сезону.А это удачный повод, чтоб учинить скандал.Черный подходит фертом к заднему из конвойныхИ задушевным тоном в ухо кричит ему:«Скидывай полушубок, поносил – и довольно;Девочкам пригодится, а тебе ни к чему!»

И конвоир внезапно смотрит в упор на вора,И оба стоят, как рыбы, широко разинув рты.Черному ясно видно, что это же Васька Ворон,Одесский уркан. И разом они произносят: «Ты!»Но тотчас же вспоминают каждый свое назначенье,И конвоир снимает руку с его плеча.И Черный бьет его в ухо, отчасти для развлеченья,Отчасти от горькой обиды, а более сгоряча.Но, подоспев, другие Черному крутят руки,Такие крепкие парни – они медведя сомнут —И, несмотря на силу и все одесские штуки,Черный надежно связан в каких-нибудь пять минут.«Крепко ж вас откормили даровыми пайками!»Он с уваженьем смотрит на связавших его.Он для смеха поводит скрученными руками,Но эти грозные жесты не трогают никого.Никто на него не смотрит, как будто на целом светеТолько одно глухое похрустыванье шагов.Колонна идет в молчанье сквозь перекрестный ветер.И крыши первых бараков встают посреди снегов.