Желтая лихорадка

Паланкаи-Кашш взял пустую чашку и представил себе Жилле, как тот стоит перед ним, умоляет и по бледным щекам текут слезы. Руки его сжались в кулаки, а на лице даже проступили капельки пота. Он вошел в ванную и посмотрелся в зеркало.

Паланкаи еще в тринадцать лет, катаясь на лыжах в Альпах, в Земмеринге, сломал себе нос. После этого у него и появилась горбинка, большая, некрасивая. Трижды он доходил до дверей хирурга, делавшего пластические операции на лице, и трижды ему становилось дурно. От страха, от запаха лекарств. Он очень хотел сделать эту операцию, да не хватало смелости. Но однажды решился. Выпив пол-литра водки, отправился в поликлинику за направлением. Перед самой операцией ему уже не надо было пить водку: от одного страха он был почти без чувств. И начал плакать, стонать, прежде чем до него успели дотронуться. Но прооперировали, выправили носовую перегородку. Несколько недель Паланкаи-Кашш любовался своим носом величиной с большое яблоко. Во время одной из перевязок молодой врач, взяв историю болезни, спросил:

— Антал Кашш? Из рода Сухаи-Кашшей?

— Да, — вдруг отважившись, ляпнул Эмилио.

— Тогда сервус! Будем на «ты», по-родственному, — сказал доктор. — Я ведь тоже Сухаи-Кашш. Но из нашей фамилии мало кто уцелел. А кто уцелел, тех разбросало по миру.

Сухаи-Кашш рассказал ему кое-что о клане Кашшей — что тетя Ирен умерла, а в недавнем прошлом у священника какой-то небольшой деревушки в области Веспрем нашлась родословная Кашшей, в ней записано много Анталов. А в архиве отыскался даже их родовой герб. Так что после предъявления соответствующих документов он тоже имеет право заказать копию этого герба. Душу Эмилио вдруг согрела радость. Столько лет он носил фамилию Паланкаи, с «игреком» на конце, как потомственный дворянин, и ему тяжело было притворяться люмпен-пролетарием Кашшем с двумя классами начальной школы. Но дворянская фамилия Сухаи-Кашш — другое дело. Это и звучит совсем по-другому. Теперь быть дворянином не считается позором, все усердно разыскивают своих титулованных предков, заказывают гербы, копии дворянских дипломов, словно мы вернулись в начало восемнадцатого века…

Выписавшись домой, Паланкаи-Кашш тотчас же начал вносить исправления в свои документы. В некоторые удалось вписать первую часть фамилии — «Сухаи», в другие — только букву «С». С новым носом и новой родословной он почувствовал, что теперь уже на долгое-долгое время, может быть навсегда, расстался со шкурой Паланкаи.

Он уже был студентом последнего курса Академии, когда его направили на практику в уездный совет. Референт административного отдела Телекеш, который по субботам разбирал жалобы населения, как-то взял с собою на прием Эмилио — пусть учится. Дела были пустяковые: кто-то вытряс коврик с балкона, выгулял собаку без поводка, затоптал газон, намусорил на улице, громко включил радио.

— Ну, на сколько ее оштрафовать? — приглушив голос, спрашивал Телекеш у Кашша. — На пятьсот? Хорошо, пусть будет шесть сотен.

Эмилио смотрел на бедную старушку, вызванную административной комиссией. Смотрел на расширенные от страха глаза, на струящийся по лицу пот, слышал, как бедняжка тяжело дышит… После восьмого или десятого дела — старичок украл в магазине «Сам бери» кусок мыла — Телекеш сказал Паланкаи:

— У меня сегодня гости, доведи сам четыре дела. Ты уже освоился. Только смотри, чтобы комар носа не подточил! И не бойся: всегда найдется параграф закона, который опровергает другой параграф.

— Мартонне Киш по вечерам регулярно вытрясает со своего балкона коврики. Вы Мартонне Киш?

— Да.

Молодая женщина, на лице страх. Жалобу на нее написал домовый комитет.

— Я после работы иду в садик. Пока приведу ребенка домой, еще дверь открыть не успею, не то что коврик вытрясти, а Шимекне уже подглядывает…

Паланкаи вдруг снова ощутил в груди, казалось, давно забытое чувство, сначала он даже не понял, что это такое. Во рту у него вдруг собралась слюна, какая-то мышца под языком напряглась, кожа на лице стала краснеть, щеки надуваться, он часто-часто задышал, в висках застучало. Ну да, теперь вспомнил: точно такое же чувство овладевало им, когда он еще подростком разглядывал фотографии обнаженных женщин или когда по ночам ему снились волнующие сны. Он прижал ладони к столу, чтобы Кишне не заметила, как он дрожит. С таким же наслаждением во время войны он лупил по щекам и по головам допризывников в Эржебете. Он бил их, а глаза мальчишек, стоявших перед ним, были вот так же расширены от страха, и кожа на их лице была мокрой от пота. И он с вожделением вдыхал запах потных тел, и бил, и любовался, как под ударами на лице у них лопается кожа, а кровь брызжет из окровавленных ушей и носов. Кровь, у которой такой приятный сладковатый запах!

Несчастную Кишне он оштрафовал на четыреста форинтов за то, что она вытрясала коврик со своего балкона. Следующий!..

— Я закатила детскую коляску на газон, потому что боялась, что ребятишки на игровой площадке попадут мячом в ребенка. А на газоне и тень была. Не сердитесь на меня!