Желтое воскресенье

И по цеху шел с таким же настроением, как бы в двух измерениях времени: нынешнее и прошлое соединилось в одной точке сознания, словно он был молодой веткой старого дерева. А запах масла и каленой стружки уже врывался в его легкие. Когда запустил станок, настроение переменилось. Стружка бежала гладко, ровно, словно струйка горячего металла, она и на ощупь была горячей. Когда ее собиралось много, Лобов брал щетку и сметал сизые дымящиеся кольца вниз, в овальное отверстие станины. Но бывали минуты, когда Лобов отдыхал, и тогда тонкое, певучее вращение станка затихало. Он брал в руки упругие кольца и с удовольствием переминал их в жестких пальцах, потому что ощущение металла создавало иллюзию жизненной прочности.

Лобов любил металл, как истый художник. На глаз мог определить содержание углерода в стали, отжечь медь, а потом вновь закалить ее, мог сделать любую прочную вещь: красивую ручку, например, или набор ножей, зажигалку, но лучше всего получались моряцкие сувениры — эбонитовая яхта с выпуклыми металлическими парусами и тонкой светящейся иглой бушприта.

Лобов ощутил тишину, ватную, слепую. И в этой тишине почувствовал разрыв собственной мысли. Он заметил в руках ключ, и тот в чистой и ясной прозе подсказал ему сменщика Ваську-Дугаша, бывшего ученика.

Вот ведь как в жизни бывает: только подумал, а он и сам идет, напористо, широко, словно бык на арене.

«Самостоятельный парень, теперь подальше не пошлешь, — сердито подумал Лобов. — Комсомольский секретарь!»

— Чего это ты, Дугаш, домой не пошел, а? Все дела? — И с улыбкой добавил: — Наверное, устал с нами, сорокотами, воевать? А? Не надоело?!

— Не надоело, дядь Коля, тип человека познаю, так сказать — гимнастика ума. Взять, например, тебя, — снаружи ты белый, а внутри черный. Отчего это, а?!

— От старости, Дугаш, от старости, вон у тебя кровь кипит, так вся морда в прыщах, а из меня любовь вышла, зато и лицом бел.

— Вышла, говоришь? А отчего говорят, будто у тебя развязалась любовь к нашей фельдшерице? «У Лобова профиль римского воина». Во как!

«Вот дура», — мысленно обругал ее Лобов.

— Ну ладно, зачем пришел?

— Профсоюзный послал. Говорит: гони Лобова ко мне на ковер, а то я из него чихамбили сделаю.

Повернувшись круто, так же ушел — широко и сильно ступая.

Лобов плюнул вслед:

— Черт ржавый. Ну и племянничка воспитал на свою голову.

Но, глядя на молодую походку, с восхищением подумал: «Смелый, стервец, ничего не боится».

Потом встревожился: «Что-то сегодня будет?»

Профсоюзный Бондарев был невысок, вылитый Миклухо-Маклай, из одноименной картины, только что в кожаной куртке да галифе, потому и интерес вызвал, и в люди вышел. И всему виной борода.

Было время, к осени после рыбалки, зарос предельной черной растительностью, а друзья в шутку просят: «Не сбривай, Ваня, ты в ней на Миклухо-Маклая похож».

С трибуны выступал.

Сейчас председатель завкома Иван Алексеевич Бондарев стоял наклонно, твердо опираясь задом о крышку стола.

Он повернул голову и холодно брызнул очками:

— Чо, Лобов, опять забурился?! Сколько лет тебя знаю — и все напрасно. Не выйдет из тебя путного старикана. Погляди на себя! Ты пьянку творил? Творил. Дебоширство творил? Творил. Теперь и мать обидел.

— Откуда вы, Лексеич, все знаете?! — восхищенно прервал Лобов.

— У меня должность такая — все знать!

Лобов вздохнул глубоко:

— Это я, Лексеич, нарочно кофту спрятал, а то смотрит на нее не отрываясь — и все мысли о смерти. А тело у нее и душа как у девушки. Вот клапан в сердце барахлит, так я какой хоть клапан из нержавейки выточу, а Амосов вставит… Да што со старухи возьмешь, в школе не училась, культуры нет, вот и получается разлад в семейном коллективе.

— Ты мне зубы не заговаривай, знаю тебя, химика. Эх, Лобов, живешь ты, как йог, книг не читаешь, газет тоже. Чо в стране делается — не знаешь… Все мимо тебя. Смешной ты человек, Лобов.

Раньше, когда Лобова распекали, он стоял тихо, будто понурая лошадь, прилепится к косяку — и молчит. Теперь же с грубым разочарованием подумал, что слышал это не раз.

— Ну что ж, Лобов, сам свою дорожку выбрал, сам и расхлебывай, на профкоме разберемся. — И замахал руками, и открыл рот, похожий на дыню. — Ну что, например, твое худение означает, а?!

— А что означает, то и означает, — довольно пробурчал Лобов.

Вот неожиданная лобовская идея, так поразившая Ивана Алексеевича: «Желудок — двигатель прогресса! И разве ж не так? Кто совершал техническую и мировую революцию? Голодный! Кто изобретает необходимые машины, кто строит прекрасные, ажурные мосты? А кто сдвигает пласты человеческой породы и создает новый, невиданный материал? Голодный! Сытый, он всегда доволен собой, и ничего путного не создает, — худой злее сытого, оттого и работает горячо!»

И Лобов в доказательство сам голодал, худел. Показывая любопытным осиную талию, он говорил возбужденно:

— Я его, заразу, скоро к позвоночнику приращу!

Работал он с удвоенным остервенением, но, видимо, в расчеты вкралась ошибка, потому что Лобов свалился однажды прямо под станок.