Желтое воскресенье

Остывая от возбуждения, механик догадался о причине появления студента. Он улыбнулся, поднял с полу форменную фуражку Волобуева и, взяв ее за козырек, пустил вдогонку хозяину по длинному коридору.

Сердце старого механика, получившее добрую порцию адреналина, гулко толкалось в груди. Недавняя схватка разгорячила тело и мозг, неожиданно проснулся голод, отчаянно захотелось есть. Громотков опустился в каюту, вспоминая, что там в плетеной хлебнице лежали старые, подсоленные ржаные сухари. Механик обедал на скорую руку, но, как ему показалось, плотно; на самом деле кроме миски ухи ничего не ел, а от ужина и вовсе отказался — тогда не хотелось. Грызть перед сном сухари его приучила Машута, беспокоясь, чтобы муж не ложился спать голодным. Он уже предвкушал их кисловатый привкус, вспоминая обычный, оглушающий грохот в голове от разгрызаемых сухарей. Но, к своему удивлению, сухарей не нашел и теперь вспомнил, улыбнувшись внезапной забывчивости, что недавно выбросил их в иллюминатор по просьбе судового лекаря — на «Державине» катастрофически плодились тараканы.

Не зная, чем заняться, он зажег свет, несколько минут полежал спокойно, не думая ни о чем, невольно прислушиваясь к монотонным звукам, из которых состоит тишина, — шуму ветра и плеску волн. Он пытался заснуть, лежал смежив веки, но смутное беспокойство мешало. Желая отвлечься, начал рассматривать иллюминатор, словно видел его впервые.

Укрытый простыней, Громотков ощущал прохладу: сквозняк двигался извилистыми путями — пустынными коридорами, трапами, переходами, проникая в каюту, и выходил через дыхало — иллюминатор. Шторки то бесшумно втягивались, пузырились, то безвольно опадали. Громоткову наскучило лежать, он встал, раздернул с шумом синие шторки, закурил, свесив босые ноги, слегка прикасаясь пятками к холодной эмали рундука, кожа щекотно зудела.

Он чиркнул спичку, несколько раз пыхнул папиросой. Колеблющееся пламя неторопливо приближалось к пожелтевшему от курева ногтю, но механик не бросил спичку, злостью и упрямством превозмогая боль. Зачем — он даже себе объяснить не сумел бы; ему казалось, что терпение и боль и есть тот высший смысл, через который должен пройти каждый. Но руку все же отдернул, затряс ею в воздухе, долго дул на обожженные пальцы.

В небесах над Териберкой, нарушая привычный порядок, светили одновременно луна и солнце. Луна виднелась в иллюминатор желтой, похожей на кусок старого сала. Громотков видел ее не всю, только часть круга.

Механик прицелился по-мальчишечьи, правым глазом, как делают это стрелки, даже прищелкнул от удовольствия языком, но звук получился глухой, сквозь щербатый рот.

Громотков стал внимательно изучать ночное светило, пытаясь уловить таинственную силу, которая, как он верил, исходит от луны. Но кроме света и того внешнего, круглого и плоского, что сообщала ему луна, ничего не увидел.

«Раньше хоть лунатики были, — подумал Громотков с грустью о том невозвратном прошлом. — Все же загадка природы, а когда есть загадка, интереснее жить».

— …А ты любила?

Вопрос возник так неожиданно и близко, что сразу Громотков не понял, кому он адресован, но вскоре выяснилось.

— Ну, целовалась, целовалась, в четвертом классе… Фу, черт ревнивый…

«А вот и лунатики, — добродушно улыбнулся Громотков, услышав голоса Мишо и Жанны. — Хорошо, что наука до любви не добралась, а то совсем хана…»

Стало тихо. «Целуются, черти», — подумал механик.

Вскоре послышались возня, смех.

— Ой, Миша! У тебя губы соленые! Ма-цо-ня мой! Соле-нень-кий! — дразнила Жанна.

— Да тише ты, Степановича разбудишь!

— Ой, Миша, и правда! Да нет, погляди на время! Устал старик, спит без задних ног…

— Какой он тебе старик?.. Пошли отсюда.

«Добро! — радостно решил Громотков. — Теперь Андрюхина очередь влюбляться, а то кидается на всех… Мы с Машутой тоже всю ночь целовались». Он вдруг почувствовал безмерную нежность к женщине, с которой прошел долгую жизнь, стал медленно и с удовольствием вспоминать особенно радостное и счастливое в их жизни, но, как назло, ничего не лезло в голову, а то, что вспоминалось, было мало похоже на счастье, одно и то же: теплое море, солнце и пляж, словно ничего другого, кроме солнца и пляжей, в их жизни не было.

Оставшееся до вахты время Громотков пытался заснуть, но моторное сознание продолжало крутиться на прежнем уровне, прилив душевных и физических сил сообщил его мыслям пронзительную ясность и точность, механик легко проник в суть явлений, даже осознал невозможное: для чего человек живет на белом свете и что будет потом, когда его не станет…

Громотков приоткрыл глаза. Кругом была серая непроглядная муть. Механик выпростал из-под простыни руку и включил свет, но яркая вспышка больно ударила в глаза, он зажмурился и погасил его.

Так он лежал и ни о чем не думал.