Желтый караван

— А где… Василий Яковлевич? — в дверь собрался войти отчим.

— Кто?! А? Пока не приехал. Чего не спишь?

— Я спал. А тут стали вы кричать: клоп, клоп! Вот я и спрашиваю.

— Да не приедет он. Спать иди.

— А завтра? — он смотрел исподлобья, и его оплывшее, со смазанными чертами лицо вроде бы ничего и не выражало. Очки висели чуть ли не ниже носа.

— Завтра будет день опять. Баю-бай!

Отчим заглянул Леле в лицо. Ничего больше не сказал. Вышел.

— Не, этот до пенсии не доживет, — кивнула отчиму вслед Валентина Сергеевна, — дочертился… а ты раздевайся быстрей! Ехать ему минут двадцать со сборами! Ложись в постель как следует! Не вскакивай потом! Слышь?! Давай я это спрячу.

Леля стояла у зеркала. Просторное зеркало размыло фон, оставив Лелю одну в центре слепящего облака (пустыня? скатерть на столе?). Древнеегипетский скульптор стер все лишнее, оставив литую точность бронзовой статуэтки, а какой-то нынешний гений (Леля отошла в сторону, на темный фон) бросил прерывистый серебряный контур, допустив к соавторству любого, кто захочет закончить рисунок лучом воображения. Или это люстра очертила Лелину фигурку?

— Что? Может, будет синяк?

— Да нет. Как же он ползал передо мной!

— Тебе его жалко, что ли? Ты смотри!

— Его? — Леля усмехнулась, но мудро и грустно смотрели из глубины зеркала ее раскосые древнеегипетские глазищи, как смотрят из глубины тысячелетий длинные глаза танцовщиц фараонов.

— А что? Бывает.

— Нет, мам. Мне никого не жалко.

— А жизнь тебя научит! Все равно он тебя бы посадил! Еще, может, год от силы. И сам бы сел и тебя бы посадил.

— Ну? Да я не жалею. Что все уговариваешь?

— Да боюсь же, Лельк! Вдруг ты в последний момент… все ж таки муж. Родная, как говорится, кровь! — Валентина Сергеевна покрутила головой и рассмеялась (грудь и живот долго колыхались).

— Не напоминай.

— Да ладно! Конечно, вон этот ходит. Что с него взять? А этот все ж был солидный, богатый. Все, все! Давай ложись! Свет я гашу…

Слышно было, как она топает в соседней комнате, роняет что-то, говорит сама с собой.

Сначала светились только щели по периметру двери. Потом Леля стала различать высокий треугольник неподвижного ночного света за небрежно задернутыми занавесками. Появились пятна на столе и в ногах: скатерть, белье на спинке кровати.

«А это что?»

Со стены кто-то смотрел на нее. Блестели глаза. Давно она не спала в этой комнате, в спальне матери. Кто же там?

Кряхтя от боли, она села.

Два глаза.

Она спустила ноги на холодный пол. Подошла.

На полке сидел забытый белый медведь…

— Так и сидишь? С тех пор?

Сняла медведя с полки. В темноте он казался живым. В стеклянных глазах отражались крошечные тусклые окна.

— Потапыч! Одинокий ты мой!

Она легла с ним в постель, положила его голову на подушку, накрыла его одеялом.

— Слушай, Потапыч! А я мать-то свою тоже ненавижу! А? Одни мы с тобой остались.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

«Ну стерва!» — думал Тишкин. За спиной у него полыхнули фары, и по воротам гаражей проплыла, игриво покачивая бедрами, тень Тишкина в шляпе. Тень остановилась, словно вырос гриб поганка.

— Первый час давно! — вышел из-за тени, как из-за дерева, коллективный сторож. — Куда несет-то?

— На Ямайку, Жора. Где зреют спелые кокосы.

— Захвати парочку, хозяин. Товварришш Тишкин!

— Зубы не поломаешь?

— Ничо! Их у меня поболе, чем у тебя, золоторотный! По десятке б с вас, с рыла! Шастают тут!

— Рылом не вышел!

Теща жила на первом этаже. Может, если бы не этот вдохновляющий факт, Тишкин бы не поехал среди ночи. Да и мало ли что они к утру надумают.

Пустые улицы понеслись навстречу, громко шуршал асфальт. Поперек Охотного ряда шла кошка. Тишкин шевельнул баранку. Кошка не спеша обернулась, но вовремя отпрыгнула на тротуар. Смотрела вслед, как смотрят на хорошо знакомое и надоевшее. Кошку задавить не удалось.

Тишкин поставил машину у входа во двор, за забором, неприметно. Всунул голову внутрь двора. Поправил «бабочку». Пожалел вдруг, что негде купить цветов.

Через двор прошел благополучно. Дом спал. Чувствуя, как холодеют ноги, тихо вошел в подъезд, миновал коридор. И здесь теперь вырос на желтом дерматине двери кривой гриб поганка. Гриб поклонился, приподнял шляпку, репетируя подобострастие. Сошло! Надавил на кнопку…

Сразу открыла теща. Он на секунду увидел словно налитое бледно-желтой водой раздутое лицо.

— Вон! — теща показала пальцем в сторону Арбата. — Вон из моего дома!

Тишкин с преувеличенным недоумением оглянулся:

— Туда? Но я же не в доме. Я в общем коридоре, гражданка теща. Мне поговорить надо.

— Вон!! — теща захлопнула дверь и тут же опять открыла: — Сядешь! Клоп поганый!

Опять хлопок и опять — настежь.

— Что пришел?! Что приполз?! Девочку мою изувечил!

— Не ори, теща! Дело есть.

— Клоп! — хлопок.

— Валентина Сергеевна! Ваша девочка обгадила меня с головы до ног… ммм… учить я ее обязан, между прочим.

— Клоп!

— Дело это наше, семейное. Мне надо с нею поговорить.

— Клоп! Вон!

В доме началась тихая, неуверенная возня. Засветились «глазки» в дверях.

— Но из уважения к почтенной теще… ммм… изволю намекнуть, что попрошу прощения. Вот.