Желтый караван

— Не знаю! — махнул ручищей хозяин. — Тебе лучше знать! Он на днях просил ему бутылку взять! Дозревает!

— Он добрый, он одинокий! — вдруг твердо заявила Галя.

— Чокнутый он, — сказала хозяйка, глядя в сторону, — «чайник»!

— И натворил серьезных дел! Массу, массу дел! — крикнул хозяин.

Николай Николаевич возмущенно дернул хвостом и попятился из рукава. Вероятно, и у него возникла серьезная мысль.

— У нас есть свои профессиональные методы, — решил я прекратить дискуссию, — из того, что вы рассказали, следует только, что ваш Петр с вами в ссоре, никого не хочет знать и занят некой индивидуальной деятельностью. Хобби.

— Да люди же видят, — хозяин показал, по-моему, на восток, где подозревал, вероятно, основное скопление людей, — сюда лезут: что, мол, такое с Петром? Чего он от всех сокрымшись? Да, мол, вон у него прабабка чокнутая была! Ага! А мы-то люди уважаемые!

— Да, — кивнула хозяйка, — порядоченностью отличались. Галя, скажи!

Только теперь я понял, что Галя не идет спать не из любопытства — наступила ее очередь.

— Рассказывай, что ты обнаружила в чулане.

Мне показалось, что сейчас она встанет, сложит руки на животе и начнет с повторения вопроса: «я обнаружила в чулане», но она только очень естественно сменила позу и рассказала просто:

— Мне на шапку надо было коричневую шерсть найти, все я перерыла, а в чулане коробка, ящик такой у нас. А под ним… чужое пальто, платье и сапоги. Было это шестого числа. Я матери сказала.

— А это уже не смех! — хозяин, кивавший и шевеливший губами вслед словам дочери, поднял палец. — Пальто это Тонькино! Сапоги и платье ее! Тонька — наша библиотекарша! Она сейчас якобы в отпуску. А я, док, скажу, что на пальто этом кровь, а Тоньку бабы видели живой последний раз, когда она с этим Петром по целине к лесу шла! Все?!

— Может, эта Тоня уехала в отпуск?

— Без своего лучшего пальто? — хозяйка смотрела на меня почти презрительно. — И куда же она без него? Голыхом ходить?

— Короче! — хозяин ударил свою хитрую рыбу вилкой. Опять промахнулся.

— Короче! Мы все так и оставили в чулане.. До точной ставки! Пойдем покурим!

— Не больше одной, отец! — предупредила хозяйка.

Хозяин был на диете?

Мы с ним вышли в сени. Я опять задел ведро. Хозяин нащупал его в темноте (светились только щели вокруг двери) и, видимо (вернее, невидимо), на него сел. Я сел на ступеньку роковой лестницы, ведущей в мансарду.

— А тебя я завтра вроде как брата жены Василия представлю. Есть такой. Петр его не видел никогда.

— У нас принято своей специальности не скрывать. Доверие…

— А мне Василий плел, что вы можете болтать, болтать о том-сем, а сами заключения выводите. Так-то не можешь, что ль? Можешь? Ну и все! А то ляжем мы с тобой на этой лесенке! От бандитской пули!

Он часто и сильно затягивался, вспышки озаряли кольца усов, словно расцветал во мраке неведомый цветок с огненной тычинкой.

— Слушаешь, док? Вот и я так ночью. Задвижку-то эту — не хитро… саданул плечом… да ерунда, конечно, но еще я тебе наедине хотел сказать: следят ведь уже за ним!

Мы говорили вполголоса, но из-за двери над нашими головами можно было, при желании, нас услышать. Там было черным-черно…

— Я тут на той неделе, тоже в воскресенье, дома чего-то был. Вон тут у пруда, гляжу, бродит, проваливается какой-то. Не наш. Бородатый. Потом — к дому. Стучит. Тут, мол, Петр Точильщиков живет? Нет, говорю, Точильщиков не живет. А он не настаивал. Сам на обезьяну похож. Все оглядывался.

— Какая-то есть у Петра на вас, нижних, обида?

— Обида? Да ходили мы за ним весной! Компрессы ставили! Я сам-то, честно, калеченый! А он все на жизнь жаловался. Что, мол, шестой десяток скоро что жизнь кончается…

Он ногой задавил сигарету. Но тут же закурил вторую.

— Мол, мне больше одной нельзя! Жаль, что ты, док, по психам, а то я тебе бы тоже пожалился… Так вот. Он Петр так и нес чего-то что жизнь мол кончается, что ничего совершить хорошего не успел, а что работал, и все, это, мол, все могут, это обязанность… ладно, док, чтобы уж совсем ясно стало… второй это приступ у него. Скрывали мы. Лет пятнадцать или чуть поменьше, когда Лариска, жена, померла у него, стал он такой, как сейчас, и давиться хотел. Приглашали мы тут… тоже, частным путем. В областную психиатрическую его клали. Лежал. Правда, почему-то, не знаю, его быстро выписали. Но уж с тех пор он стал не тот. А?

— Да. Это для психиатра сигнал.

— Сигнал! Сигналов, док, навалом! — Он потушил сигарету — спать?

— Я вам постелила в маленькой, — показала хозяйка, ложитесь.

Галя как раз вернулась в гостиную, села в кресло, закинула одну сильную ногу на другую, громко вздохнула, уставилась на абажур. Николай Николаевич вытаращился на меня, словно в первый раз увидел. Оба смотрели зелеными глазами. Зеленая тень закрывала Галю, белая коленка высовывалась как из-под занавеса. Галя провела ладонью по гладкой башке кота, и тот ввинтил башку в ее горсть.

— У кота от лени и тепла разошлись ушки, — она глянула зорко. Впечатление она произвела. Я предполагал, что Елену Гуро подзабыли и в столице.

— И кот раски-ис, — продолжил я. Мол, знай наших!