Жемчужный узел (СИ)

Она же прошла в гостиную. Когда-то ей казалось, что это комната похожа на те, что были в тереме Лада, но вернувшись, Лизавета не смогла не увидеть отличия. Здесь было безупречно чисто, очаровательно, благостно. Никто не забывал плед на кресле или чашки на низеньком столике, никто не оставлял раскрытую на середине книгу — и уж тем более пятен на обивке изящного диванчика на витых ножках.

А ещё в отчем доме в гостиной стояло пианино. Во время званых вечеров Лизавету часто просили сесть за инструмент, сыграть «что-нибудь лёгкое», «что-нибудь ненавязчивое». Откинув крышку, она надавила на случайную клавишу, наугад, вызвав тяжёлый, надрывный гул. Лизавета гадала, в действительности ли ей нравилась музыка — или когда-то ей просто сказали, что она должна нравиться.

— Лизавета, это ты? — отец вышел на звук.

Захлопнув крышку пианино, Лизавета поспешила обратно. Отец стоял в дверях столовый напряжённый, как тот гул. Он не поздоровался с Лизаветой первым — ждал, как она поведёт себя и что скажет.

— Доброе утро, — Лизавета присела в подобии реверанса.

— Доброе утро, — он всё ещё с опаской приглядывался.

— Я спускалась на завтрак, но что-то потянуло… сюда.

— Наверное, по дому соскучилась.

— Наверное.

Они говорили чепуху, избегая пауз, словно знали, что наступившая тишина окажется тягучей и неловкой. Так и случилось. Помявшись, отец кивнул в сторону столовой:

— Что ж, проходи. Мы ещё не закончили.

— Как удачно.

Она проскользнула в комнату мимо отца, невнятно поздоровалась с мачехой и опустилась на стул напротив неё. Отец, конечно, сидел во главе стола.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая? — наливая ей чай, поинтересовалась мачеха — безусловно, только из вежливости.

— Неплохо, спасибо, — Лизавета вежливо улыбнулась, принимая из её рук изящную чашечку. — Я даже не думала, что так хорошо высплюсь. После всех потрясений, я имею в виду.

— Так ты признаёшь, что это были… потрясения? — отец опустился на своё место.

— Никогда этого не отрицала, — откликнулась она, сосредоточенно намазывая масло на хлеб.

Ответом ей послужил тяжкий вздох.

— Лизавета, ты ведь поняла, что я имею в виду?

Она очень вовремя откусила от хлеба, получив благодаря этому возможность подумать. Не особо помогло, если честно: Лизавета не знала, что ей делать. Впервые рядом не было никого, чтобы дать совет, чтобы ответить за неё, чтобы вступиться. Никто не мог подсказать, что лучше — сказать правду или привычно притвориться, сыграть роль. Может, она хотела быть актрисой?

— Прошу прощения, — Лизавета утёрла салфеткой губы. — Да, я поняла.

— И что ты скажешь? Как ты себя чувствуешь… духовно?

Пауза в три биения сердца.

— Я не околдована. И никогда не была.

Отец быстро сжал и разжал кулаки.

— Значит, ты по-прежнему считаешь, что этот… водяной ничего плохого не сделал?

— Дорогой, не думаю, что сейчас удачное время… — спасибо, хоть мачеха попыталась вмешаться: это было всё равно, что кинуться перед несущейся во весь опор тройкой.

— Да, — Лизавета не дала ей договорить. — Я знаю, что вам удобнее думать, будто всё это время я была прислугой у злодея, но на самом деле Лад… водяной не такой, как кажется, не такой, как в легендах. Он повёл себя глупо, и ему стыдно за то, что он сделал, но кто не ведёт себя глупо?

— Вести себя глупо и держать в заключении людей — не одно и то же, Лизавета.

В детстве отец называл её полным именем, только когда сердился. В остальное время она была Лизонькой, его чадом, которое нужно беречь. Избавиться от этой заботы оказалось сложнее, чем можно было подумать.

— Ладно, это была чрезмерная глупость, — она решила чуть ослабить напор. — Но он раскаялся. Он извинился. Мы даже стали друзьями — с ним, и с другими…

— Если вы стали друзьями, почему они бросили тебя и заставили идти сюда через лес, всю в грязи?

— Они не смогли иначе, я же говорила. Я сама согласилась на это. Я не ожидала, что идти будет так далеко, и да, я упала и испачкалась, но это точно не их вина!

О, нет. Лизавета повысила голос и сразу пожалела об этом. Не нужно было поддаваться эмоциям, не нужно было выходить из образа вежливой, деликатной, осторожной девочки.

— Вижу, тебе нужно ещё немного времени, — отец встал. — Я допью чай в кабинете. Прошу меня простить.

Напоследок он взглянул на неё так, как смотрят на больны детей, не понимающих, что с ними происходят. Сочувственно и одновременно словно бы извиняясь за то, что не могут ничего толком поделать.

— Вы тоже считаете, что я околдована? — повернулась Лизавета к мачехе.

Та помедлила с ответом ровно настолько, насколько позволяли приличия.

— Признаться, я не знаю, что думать. Я бы сказала, что вы оба сошли с ума, но какова вероятность подобного? Однако я бы предпочла поверить в это, нежели в существование… нечистой силы.

«В них нет ничего нечистого», — хотела, но не возразила Лизавета.

— Вы можете притвориться, — она вновь взяла хлеб с тарелки. — Как и всегда.

На этот раз мачеха предпочла ничего не говорить вовсе.