Жена Гоголя и другие истории

Aga magéra difúra natun gua mesciúnSánit guggérnis soe-wáli trussán garigúrGúnga bandúra kuttávol jerís-ni gillára.Lávi girréscen suttérer lunabinitúrGuesc ittanóben katír ma ernáuba gadúnVára jesckílla sittáranar gund misagúr,Táher chibíll garanóbeven líxta mahára

Gaj musasciár guen divres kôes jenabinitúrSòe guadrapútmijen lòeb sierrakár masasciúscSámm-jab dovár-jab miguélcia gassúta mihúscSciú munu lússut junáscru gurúlka varúsc[5].

Наступило глубокое молчание. Маститый критик поглаживал усы кончиками ножниц, a Y, весь подавшись вперед, устремил на него испытующий взгляд. Наконец Y не выдержал:

— Вслушайтесь же в эти «u» последней строки, в эти рифмы на «usc»! Так что скажет господин критик? — Бедняга, он даже позабыл, что нужно еще кое-что объяснить.

— Весьма, весьма pas mal[6], поистине pas mal! — промолвил критик. — Не будет ли теперь господин поэт так добр перевести свое сочинение?

Прямо с листа Y перевел:

И слезы лил от счастья лик усталый,И женщина вела о жизни сказ неспешныйИ доверяла мне сердечной склонности переживанье.Изогнута изящно аллея лиственниц и сосен,Что в мареве закатном жарко багрянеет;Устремлена к усадьбе, а над ней — отечества водружен стяг.И чудилось, что череда стволов сплетает женское лицо

С прозрачною горбинкой носа, лицу неведомой.Прозрачный тот изгиб, так долго для меня насмешливый и колкий,Вдруг вспрыгнул, взвился, как проказник шут,В кромешном мраке глубины душевной.

— Что за прелесть, поистине превосходно! — рассыпался в похвалах маститый критик. — Теперь я понимаю, для чего все эти «u» в последней строке! Отменно, отменно, вещь выглядит полнозвучной и, к счастью, отнюдь не надуманной. — Воздав должное поэту, он обратился ко мне: — Теперь, сударь мой, вам самому нетрудно будет убедиться, что ваши подозрения были беспочвенными и, — последовала улыбка, — дерзкими. Заметили вы, как складно он переводил?

— Ничуть не бывало, — посетовал Y. — Этот вольный перевод даже отдаленно не передает оригинала. В переводе стихотворение стало неузнаваемым. В таком виде оно теряет всякий смысл.

— Так что вопрос остается открытым, — подхватил я. — Чуть раньше я набрался смелости спросить господина критика, каковы критерии его оценок. Позволю себе повторить вопрос.

Маститый критик не мог более увиливать от ответа. Разговор надо было продолжать, что он и сделал, снова пытаясь обойти возникающие трудности.

— Сказать по правде, — начал он, — я, как совершенно справедливо было замечено, не вполне компетентен судить о данных стихотворениях, поэтому не думаю я и ни о каких критериях их оценки. Единственный, кто может считаться здесь компетентным, — это сам автор, поскольку он единственный, кто хорошо ли, плохо ли, но знает язык.

— Признаюсь, — вмешался я, — внутренне я предвидел такой поворот дела. Даже автор, как я уже говорил господину критику...

Но Y, сидевший до сих пор молча (однако мне не раз казалось, что он что-то замышляет), решил направить разговор в другое русло:

— Не хочет ли господин критик сказать, что произведение искусства все равно останется таковым, даже если судить о нем сможет один-единственный человек, а именно сам автор?

— Совершенно верно.

— Значит, отныне в стихотворстве можно будет исходить не из идеи, а из звучания? — продолжал Y, и его можно было понять. — Соединять слова красивые и звучные или выразительные и загадочные, а потом наделять их смыслом или же просто смотреть, что из этого вышло?..

— Прошу прощения, я не очень улавливаю связь...

— Ну как же, ведь никто пока не запрещал располагать первые, мелькнувшие в голове, звуки в определенном ритме, а затем наполнять их несравненным по красоте значением. Так возникнет новый язык. И неважно, если этот язык окажется бедным и сведется к немногим предложениям (которые и составляют данное сочинение), ведь всегда будет тот, кто знает язык, — сам его создатель, и тот, кто сможет судить о сочинении, — сам его автор.