Жена Гоголя и другие истории

В минуты страсти Гелла называет меня «волосатый паук», а сегодня сказала «червячок», к тому же без всяких эмоций. И впрямь голова идет кругом...

21 окт.

— Прощай, Гелла, прощай, любовь моя! — тем не менее весело кричал я сегодня вслед уходящему автобусу.

Она победила, добилась своего — я ответил на ее любовь. Мы утоляли страсть на рассвете или в полдень, а после лежали без сил, распростершись на постели, отворив окна в сад, и первые солнечные лучи или сиреневые тени играли на наших телах. Я молча гладил ее воспаленные солнцем волосы. Довольная тем, что смогла меня зажечь, она изгибалась в сладостной судороге, которая в миг апогея передавалась и мне. Так же было нынешним утром, но тут Гелла внезапно взяла с ночного столика письмо, сказала:

— Опять от Джакомо.

Больше она ничего не добавила и на сей раз не порвала письма, а, наоборот, аккуратно положила его на место. Потом молча собрала свои вещи и, наконец-то одетая, двинулась к остановке автобуса, волоча два огромных чемодана. Тем лучше, все равно бы у нас ничего не вышло. И без того меня донимает солнце, а тут еще тирания Геллы, это уже совершенно невыносимо! И в конце-то концов, не хочу я любить Геллу, я хочу любить мою девочку! На горизонте появилось несколько серых облачков, но они пока неподвижны или ползут так медленно, что пройдет еще несколько дней, пока они скроют меня от солнца. Ближе к вечеру я спустился в сад, облитый золотым осенним светом; на фоне буйно-зеленой листвы разыгрывалась битва паука со светлячком. Нет, это была не битва — светлячок, изящный и нежный, заранее был обречен. Он трепетал, вырывался из волосатых лап, но не мог улететь, всякий раз замирая под мутным паучьим взглядом. Вот так же и мой отец в давние времена смотрел на меня, а если я отворачивался, заходил с другого боку и снова заглядывал мне в лицо. Весь облик его, особенно глаза были мне так неприятны! И в результате он делал со мной все, что хотел... Вскоре паук оставил бескровную оболочку и удалился, подрагивая брюхом, точно желая срыгнуть.

Я вернулся в дом донельзя расстроенный, отворил окно в сад и плюнул, потом оросил обагренные закатным светом листья, и солнце позолотило мою струйку, разбив ее на мелкие брызги. «Ну, солнце, — вскричал я, — и ты еще смеешь упрекать меня, мучить меня?! Глупомордое солнце, лучше золоти цветную капусту, горные вершины да могильные хризантемы, а я не выйду, ничего ты от меня не добьешься!

Зачем мне такое солнце, раз оно не помогает созреть моей девочке и спокойно взирает на паука, пожирающего светлячков? Чтоб тебе навсегда потонуть в пучине, шипи себе, точно головешка в лохани с помоями!..» Конечно, я только хотел бы крикнуть такое, однако решил помалкивать: как бы не было хуже. И правда, едва я мысленно произнес эту тираду, клонившееся к горизонту солнце глянуло на меня глазами моего отца. Я в ужасе отвернулся к востоку, но оно все же высунулось, чтобы полоснуть меня по лицу еще раз. Наконец, слава Богу, оно закатилось. Гелла уехала, солнце зашло, вечер — мой. Сегодня девочка оделась довольно странно: талия стянута, плечико платья приспущено, на одной ноге чулок до колена с подвязкой, точно мушкетерский сапог. И впрямь нечто среднее между оборванкой и пираткой. Как же мне нравятся женщины, одетые пиратами или мушкетерами! Мужская одежда, что бы об этом ни говорили, держится благодаря своей жесткой форме на плечах, а женская — на нежных частях тела. Ведь не секрет: обычно какая-нибудь деталь, намереваясь нечаянно соскользнуть, непременно цепляется за выпуклую округлость, и это придает свободному женскому наряду характер в высшей степени соблазнительный. Вот и девочкино платье — зацепилось за одну грудь и обрисовало ее со всей откровенностью. Так же повел себя и вышеописанный чулок, постепенно обнажавший ногу. Не могу не добавить, что увиденные мною формы были — нет, есть — маленькие и тугие. И, глядя на нее, я понял, что единственное мое желание — обнять, прижать ее к себе.

Но когда я попытался сделать это, была уже ночь и девочка испугалась, принялась отталкивать меня, захныкала. Тут же собака, смотря на меня со всегдашним ужасом, завыла перед запертой дверью, к ней присоединилась кошка, исступленно, зловеще и хрипло мяукая. Во всем, что на меня взирало, кроме бедненьких стульев, я почуял судорожный страх. И тогда терпение мое лопнуло.

— А-а, все вы боитесь меня?! — заорал я. — Ну и пусть, чтоб вы околели, чтоб вы лопнули со страху!