Жена тигра

— Если ветер подует чуть восточнее, к утру от наших домов ничего не останется. Будем тогда черепки из пепла выбирать. В общем, вы в оба смотрите.

Сперва дед был совершенно уверен в том, что ветер с озера не даст огню достигнуть густого сосняка, который, естественно, вспыхнул бы, как сухая елка, выброшенная на помойку после Рождества. Его вера в спасительное соседство озера была очень сильна, но я совершенно не сомневалась тогда, что она вызвана всего лишь чрезвычайной наивностью. Он даже отослал меня спать, а сам остался дежурить, заодно занялся всякими хозяйственными делами: подмел мусор на лестнице, немного разобрал хлам в кладовке, но все-таки время от времени поднимался наверх и смотрел, как продвигается пожар.

Где-то около полуночи огонь спустился ниже линии недалекого леска на холме и подобрался совсем близко. Дед поднял меня с постели, где я все это время сражалась с псом за свободное пространство, пытаясь нормально вытянуть ноги, и, поглядывая в окно, тоже следила за продвижением огня. Я вышла в коридор и стояла там, глядя, как дед обувается. Потом он приказал мне взять наши паспорта и немедленно выметаться из дома, сам же намеревался помогать местным жителям в тушении пожара. Они двинулись в поле, до дальнего края которого уже добрался огонь, спустившийся от леса, и стали сбивать пламя куртками, лопатами, палками, чтобы оно не перекинулось на сады, не вспыхнула сухая трава на лужайках и не занялись сливовые и лимонные деревья, плоды которых здесь выращивали на продажу. Но вот что я помню отчетливо: даже понимая, что ему всю ночь придется провести в грязи и золе, дед, прежде чем выйти из дома, тщательно вычистил туфли. Я помню бархотку в его руках и то, как легко он водил ею по этим туфлям, точно на скрипке играл. Наш пес все жался к нему, и дед легонько ткнул его в нос бархоткой. Потом он вывел меня из дома туда, где задняя стенка террасы примыкала к склону холма с садом — мертвым розарием и деревьями, на ветвях которых висели созревшие апельсины и фиги, казавшиеся красноватыми из-за огня, бушующего на холме.

— Возьми-ка, — сказал он, сунув мне в руки садовый шланг, и повернул вентиль. — Поливай в основном стену дома и окна. Пусть даже вода внутрь проникнет. Только ни в коем случае не оставляй дверь открытой. Если огонь доберется до стены, дом займется и станет совсем худо, немедленно беги к озеру, слышишь, Наталия?

В качестве пожарного шлема дед нахлобучил мне на голову бабушкин итальянский сотейник, давным-давно потерянный, старинный, красный, как яблочко, и как раз тем вечером откопанный в кладовой. Я его увидела впервые, наверное, лет за десять. Видимо, деду представлялось, что эта штука способна была как-то меня защитить. Потом он ушел. Я помню, как хрустел гравий у него под башмаками, как скрипнула, открываясь, калитка. Помню также, что в первый и единственный раз в жизни мой дед вышел из дома, не затворив ее за собой.

Моя мать всегда говорила, что страх и боль идут рядом, но, когда они проходят, у нас остается лишь общее ощущение, а не истинная память о них. Она доказывала это тем, что иначе женщины ни за что не стали бы снова и снова рожать. По-моему, то, что мама хотела этим сказать, стало мне ясно именно в ту страшную ночь, когда пожар подобрался уже к старой деревне на холме, к усадьбе Славко и к нашей апельсиновой рощице. Огонь с треском пожирал фиговые и миндальные деревья, сосновые шишки шипели и вспыхивали, как яркие угли, прежде чем взорваться тысячью искр, и все мое существо, казалось, корчилось от боли при виде страдающей и гибнущей природы. Сказать, что дышать было практически нечем, — значит не сказать ничего. От страшного жара волоски у меня на руках съежились и обгорели еще до того, как огонь пробился сквозь сосны и накинулся на кирпичную стену. Я плохо помню, как, повернувшись боком к огню, поливала водой стены, двери и закрытые ставнями окна дома, зато не забыла, что была поражена тем, как быстро испаряется вода, порой не успев даже коснуться каменных стен. А еще я отчетливо помню, как выглядела в эти мгновения. Это был поистине впечатляющий образ, странным способом навсегда сохранившийся в моей памяти: красные шлепанцы, контрабандная обтягивающая майка с надписью «Born to Run»[3]

в рамочке, на голове лучший бабушкин сотейник с торчащими в разные стороны ручками, а под мышкой толст ая белая собачка. Я еще помню, что сердечко бедного перепуганного песика стучало часто-часто, как сверчок, и струя воды из шланга яростно шипела, касаясь раскаленной стены дома и отгоняя огонь прочь.

Кроме того, я хорошо запомнила женщину из соседнего дома. В какой-то момент я случайно обернулась и заметила, что она стоит на пороге своего дома и смотрит, как я заливаю огонь. На ней было домашнее цветастое платье на пуговицах, седые волосы, выбившись из пучка, свисали мокрыми от пота прядями на лицо, освещенное пожаром. Я, разумеется, понятия не имела, давно ли она там стоит, но подумала, что, может, была раньше знакома с ней и теперь она собирается предложить мне помощь.