"Женевский" счет

В этого Каппеля беляки верили. Отчаянный был генерал, из царских офицеров. Мы, как он помер, так все перекрестились. Слава те, Господи, прибрал эту сволочь — Владимира Оскаровича, мамашу его вдоль и поперек!

Без этого Оскаровича мы в ту осень и зиму Сибирь, и дальнюю, и ближнюю, враз бы отворили, и японцы нам не в помеху…

Японцы пробовали щупать нас — да мы ж не девки. Они злы, а мы еще злее. Обучили их сотнями своих в урнах домой отправлять. Однако на большую войну не шли: был запрет Ленина… Бандиты семеновские не в счет. Эти ловчее по грабежам и казням, но коли и их прижать — стояли в крови и не сдавались. Свой замес у них: из казаков и офицерья — другие не водились…

Я слушал Самсона Игнатьевича и думал о школе.

Тогда я ужас как завидовал восьмиклассникам: после восьмого класса уже настоящая жизнь. Учились в войну с Гитлером только до девятого класса. В девятом вместо уроков занимались одним военным делом, а всех, кто переходил в десятый, облачали в солдатское и отсылали в лагеря, а из лагерей — на фронт. Больше трех месяцев в лагерях не задерживались, а когда большие бои завязывались — брали сразу. Но всех десятиклассников уже через несколько недель пожирал фронт.

Очень скоро от такого десятого класса не оставалось и половины. От похоронок черно было в глазах у людей. А немного погодя и другая половина истаивала… единицы вернулись.

И все равно фронт — это ужасно интересно; я все считал, но он никак не выпадал для меня. В салютах были уже одни немецкие названия.

Меня мама родила в 30 лет. А чего стоило ей это сделать в двадцать? Уж тогда я бы сто раз был призван. Навоевался бы!..

— …К декабрю девятнадцатого у Иркутска начала пухнуть железнодорожная пробка, — в очередной раз принялся за свои истории Самсон Игнатьевич. — Не под силу всем враз смотаться. Железка одна, других дорог нет.

Опять-таки легион всему голова: наперво свое проталкивает, а понаграбили — едва эшелоны ползут, аж рельсы гнутся.

Ну на десятки верст пробочка!

Я от верных людей слыхал. Они своими глазами щупали, вот истинный крест… Прости, Господи, коммуниста!..

Книг Самсон Игнатьевич не читал и как бы даже брезговал; за достоверность сего готов положиться. Исключение составляла литература по Гражданской войне в Сибири и на Дальнем Востоке. Эти книги он не только перечитывал, но и собирал с нежностью и прилежанием, хотя это являлось занятием опасным.

Стояли книги сиротливым рядком в бельевом шкафу — ну никакому гостю не догадаться. Сперва стопкой лежали кальсоны, рубашки с завязками, а за ними — книги, каждая обернута в газету и с какой-нибудь подклеенной на обложке тетей без лифчика, а то и трусов, ну совсем трофейного вида, для маскировки, надо полагать.

Я запомнил одну, уж очень удивительная: совсем голышом — и не стыдится, все напоказ. У меня аж шары на лоб. Сиськи надутые — ну мячиками. Сосок широкий, как печать сургучная. И меж ног (ноги длинные, но не худые), где волоса клином (все завиточками) — фашистская свастика. Крохотная такая, паучьей лапкой — и блестит. Видно, из шоколадной обертки вырезана. Точно лежит по завиточкам… а сверкает! Выходит, тети могут носить там такие штуки? И нашу звезду тоже? И серп и молот? И… Я испугался спросить, но на теть после долго пялился, а вдруг у этой там… звезда? Как это непонятно было!..

А вот уж что было странно и в самом деле — это просто ураганное отсутствие фотографий. Ну ни одной не встретил я у Самсона Игнатьевича! Как-то он сам прояснил эту странность.

— Тебе не мерещится, Юрка, будто они в курсе наших судеб? — Самсон Игнатьевич подразумевал людей на фотографиях. Он сам задал вопрос и сам взялся мастерить ответ.

— Присмотрись к глазам — факт, знают. Выходит, незавидна наша участь. С чего бы иначе так куксились? Меня это — ну скребком по сердцу. Приглядись-ка на досуге: сплошь невеселые глаза, ну похоронные, хотя вроде и у своих, близких и родных. Эти-то не станут замышлять для нас злодейское…

В тот вечер он прикладывался к градуированному «стакашку» чаще обычного и от этого чаще и как бы жалостней моргал и вообще делал все несколько суетливей.

— А тут и очередь Иркутска; там, в тылу, колчаковский Совет Министров окопался — на тебе: 24 декабря восстание! — без всякого снисхождения к моей памяти валил на меня факты Самсон Игнатьевич. Его ничуть не смущало, что я в этом ровно ничего не смыслил. Он лишь гневно супил на меня пышно-разлатые брови и прикашливал в платок. Чувствовалось, он так давно хочет об этом рассказать и вообще созрел даже для лекций — ну обилие цифр, фактов, выводов!

— Эсеры хвост задрали, мать их! — рассказывал Самсон Игнатьевич. — Сперва они опробовали себя в Глазково — это предместье города по ту сторону Ангарушки. Вот тогда генерал Сычев и арестовал те три десятка самых непоседливых и спровадил под дубинку Лукана… А вот вести огонь из пушек белочехи не дозволили господину генералу: мол, сорвете нашу эвакуацию. Чуешь, какие союзники?! На нас работал легион! А что еще восставшим?.. Тут еще солдаты драпают из гарнизонных частей, кончают своих офицеров. Даешь власть народу!