Женька

Ушаков возвращался домой немного раздраженный. И действительно, на кой черт сдалась ему эта упрямая и взбалмошная девчонка? Пусть делает, что хочет, и отправляется, куда ей вздумается. Ему-то что? Кто он ей — сват, брат в конце концов? Возможно, завтра или послезавтра он получит назначение и уедет на фронт, где может случиться с ним всякое, так что же думать ему о какой-то случайно встреченной и даже малосимпатичной ему девице? Занесет завтра ее вещицы, которые она, конечно, забыла взять сегодня, ну и распрощается с ней навсегда. Но, рассуждая, поймал он себя на том, что одновременно думает — что бы такое сделать, чтоб не пустить эту сумасбродную девчонку на фронт. Но так и дошел до дома, ничего не придумав, даже чертыхнулся на лестнице. Но когда шел он по длинному и темному коридору, ему вдруг ясно представилось, что последнюю ночь ночевать ему дома. В предчувствия он, как и все фронтовики, верил, а потому очень дорогой и милой показалась ему его комнатушка, шкаф с книгами и старый диван… С особым чувством стелил он постель, устраивал лампу у изголовья, чтоб почитать на сон грядущий, клал пепельницу и папиросы на тумбочку, раздевался до белья. Все это, самое обычное, приобретало значение, когда чуешь, что в последний раз это, когда впереди несколько ночей в переполненном поезде и… фронт.

На другой день он и вправду получил назначение — не обманывают фронтовые предчувствия! — на 2-й Прибалтийский и вечером должен был уже отправиться с Рижского вокзала к месту. Получив направление и билет, он вышел из управления и побрел неспешным шагом из центра к Садовой по родным московским улочкам, думая, что правильно делал, не впуская Москву в душу и все эти дни относясь к ней как-то отстраненно, будто не его это родной город, глядя на нее посторонним, вроде бы чужим взглядом, чтоб не оказалась скорая разлука чересчур уж горькой. И прав был — не прошло и нескольких дней, как приходится покидать ему Москву, и неизвестно, суждено ли вернуться обратно.

Около двенадцати он подходил к большому Женькиному дому, намереваясь поговорить с ней в последний раз и убедить ее не ехать на фронт. Надежды на это было мало, а потому он, хмурясь, поднимался по лестнице, стараясь не поддаться вчерашнему раздражению. Ладно, думал он, поговорю еще раз для очищения совести…

Но когда открыла ему дверь Женька в платочке, в каком-то старом сером свитерочке и короткой юбчонке, такая худенькая, что груди и не проглядывались через свитер, а шея казалась такой тонкой из-под широкого ворота, что непонятно было, на чем держалась ее голова, — его кольнуло жалостью.

— Ну что надумала? — спросил он вместо приветствия.

Она ничего не ответила и кивком головы пригласила его пройти в комнату. Он прошел, сел и увидел письма — на полу и на кровати.

— Вот, Лешины письма читала, — сказала она.

— Вижу… Я уезжаю сегодня вечером, Женя.

— Уже?

— Да, уже… Что ты решила?

— А вам-то что? Неужто в Москве других дел нету?

— Нету… Мать моя под Каширой живет, заехать не имею права.

— Это почему же?

— Я же не в отпуску, Женя, — в резерве. Из Москвы выехать не могу.

— Я бы убежала.

— Ты-то — конечно. Но у меня партизанских навыков нет.

— Благоразумный вы дядечка, аж до противности.

— Брось этот тон, Женька. Видишь же, хорошо к тебе отношусь.

— Уж не знаю, чем заслужила?

— В том-то и дело, что ничем… Тем не менее хочу знать, что решила?

— На фронт поеду, — опустила она голову. — Если хотите, вас провожу, и поеду на днях. Да не уговаривайте вы меня! — воскликнула, увидев, что Ушаков раскрыл рот — Все меня уговаривают! А у меня своя голова.

— Своя, но дурная.

— Какая есть! — отрезала Женька.

— Одевайся, Женя, — неожиданно для себя сказал он поднимаясь.

— Это зачем?

— Нужно.

— Кому?

— И тебе, и мне. Ну, не рассуждай и слушай старших по званию. Быстренько! — добавил командным тоном.

Женька недоуменно пожала плечиками, но стала одеваться. Накинула шубенку, посмотрела на ноги.

— В валенках придется?

— Валяй в валенках. Да, кстати, захвати паспорт.

— А это еще для чего?

— Не рассуждай! — прикрикнул он.

— Чего вы раскомандовались?! — вскинулась она, но достала паспорт и сунула в карман.

— А теперь пошли. — Ушаков взял ее за руку и вывел из комнаты.

Женька упиралась, но не очень уверенно. На какое-то время приказной тон и напор Ушакова парализовали ее волю, а возможно, и пробудили любопытство — что это задумал старший лейтенант? Они вышли на улицу…

— Ну и куда мы? — спросила она.

— Много будешь знать — рано состаришься, — буркнул он, а когда они прошли Автодорожный институт, сказал: — Я здесь учился.

— А я вон в той школе, — показала она пальцем на противоположную сторону Садовой. — Видите, внизу серое здание?

— Вижу.

— Я, правда, там только до седьмого класса училась. Потом в техникум пошла.

— В какой же?

— Как в какой? В строительный, — не без гордости сказала она. — Может, встречались до войны, я ведь каждый день мимо вашего института проходила.

— Возможно… Только таких упрямых девчонок мне не попадалось.

— Я тогда не упрямая была. Даже тихонькая…

— Трудно представить, — усмехнулся он.