Женщина, которая все делала не так.

- В чем, в чем ты виновата? Не казни себя! Взрослый он уже, должен был сам о тебе заботиться, помогать тебе! Один же мужик в доме был!

- В том-то и дело, что один. Я его родила без отца. О себе только думала, а не о нем. Был бы у него отец, не случилось бы этого с ним. Отец был бы ему примером, опорой, не позволил бы скатиться так сыну родному!

- Да брось ты! Сколько примеров в жизни, когда и отец и мать, и браться и сестры, и бабушки - все есть, а ребенок погибает от передозировки. Или вешается под кайфом, или из окна выбрасывается!

- Оля, сил моих больше нет! Как подумаю, что комната его пустует, а он там!!

Губы Веры и подбородок задрожали, глаза наполнились слезами. Неприятно, печально было смотреть на подругу, такую потерянную, раздавленную. Никогда такой Вера не была! Оля помнила ее разбитной, уверенной в себе, деловой! И вот стала плаксивой, постаревшей, словно потерявшей жизненную опору, стержень.

Вышли на улицу, в слякотный, холодный и промозглый серый питерский день. Кинули пустые сумки на заднее сиденье, и - к ближайшему мегамарту. Там и цены ниже, и купить можно сразу все. Вера набирала пакеты с сухим картофельным пюре, печеньем, сахарным песком, а еще копченая колбаса, сыр, фрукты, блоки сигарет. Оля от себя купила два блока дорогих сигарет (Вера объяснила ей, что сигареты – в тюрьме все равно, что валюта на воле), и конфеты. Но конфеты Вера отложила: «В обертках не берут, заставят разворачивать». Загрузили пакеты в багажник, и поехали.

Знаменитая питерская тюрьма «кресты» находилась на Арсенальной набережной, ехать недалеко, но узкие улочки Петроградской стороны были забиты пробками автомобилей, приходилось подолгу стоять, ждать, пока поток машин не тронется. Перед Троицким мостом встали наглухо. Вера нервничала, она-то думала, что они на машине быстро все дела сделают, и если б она знала, что они будут так медленно ползти, она бы поехала как раньше, на метро до Финляндского вокзала, а потом пешком. Но вот поток авто потихоньку тронулся, медленно, потом быстрее, повернули на Куйбышева, по набережной уже мчались без остановок.

На Арсенальной набережной у «крестов» парковка была запрещена, но Оля все же решила оставить машину на свой страх и риск прямо у входа, не тащить же им сумки за тридевять земель! Вошли в приемную.

- Оля, спасибо тебе, выручила. Ну, я здесь надолго, так что ты не жди, уезжай домой.

- Нет уж, подруга, отвезу тебя и обратно.

- Ну, смотри, быть может придется ждать часа три.

- Ничего, подожду.

В приемной было столпотворение. Оля с изумлением смотрела по сторонам. Обшарпанные стены, увешанные табличками с различными разъяснениями, указаниями. На одной было написано: список продуктов подавать в трех экземплярах. Это что же? Вере предстоит писать перечень всего, что они купили, да еще и три раза? Спросила подругу. Да действительно три экземпляра, но и это еще не все. Прежде чем примут продукты, нужно отдать все списки в другое окошечко вместе с паспортом, куда тоже стояла очередь.

Облупившийся потолок был непонятно какого, скорее серо-зеленого цвета, пол был завален пустыми пакетами, бумагой, и прочим мусором. У окошечек толпился народ, гудел, ругался, отстаивая свои места в очереди.

Пожилая, очень бледная женщина в углу на скамеечке пила какое-то лекарство, то ли валидол, то ли корвалол.

К единственному столу в центре зала было не подойти. Как же Вера будет писать список продуктов?

Оля какое-то время еще рассеянно озиралась, а потом вдруг почувствовала сердцебиение, головокружение, и вдруг поняла, что находиться здесь она не в состоянии ни минуты.

- Вера, я выйду, посмотрю, как там моя машина.

- Иди, конечно, часа два ты точно свободна.

- Хорошо, если освободишься, а меня вдруг не будет, жди, я приеду, а пока прокачусь по делам.

Оля с наслаждением вышла на свежий воздух. Села в машину, и какое-то время приходила в себя. Бедная, бедная Вера! Осталась в этом ужасном здании, где сама атмосфера, сами стены действуют угнетающе. И Ванечку, которого знала с рождения, такого избалованного, изнеженного, домашнего, стало впервые жалко. Больно и печально было представить его находящимся среди уголовников в этих мрачных застенках.

Сидела молча, и даже музыку слушать не хотелось. Нет, не жалко ей ни Ванечку, ни Веру! В душе какое-то возмущение, не примирение, непонятность: зачем тюрьма, почему несвобода, эти жуткие условия существования?! Какие-то девушки на набережной размахивали руками, прыгали, что-то кричали, жестикулировали, очевидно, своим возлюбленным, находящимся за этими стенами. Мимо на большой скорости проносились авто.