Женщины Девятой улицы. Том 1

Тем не менее другие друзья Ли восприняли Джексона намного лучше. Им понравился и он сам, и его творчество. В эту группу входили, например, Мерседес и Герберт Маттер. «Мы не видели Ли несколько недель. Она исчезла с горизонта, сказав, что встретила того, кто ей „действительно очень нравится“, — вспоминала Мерседес. — А дальше мы наверстывали упущенное. Я хорошо помню, как Ли заявила, что Джексону стоит поучиться у Гофмана. [Позднее], увидев его работы, я сказала, что она сумасшедшая: „Он уже создал свой мир. Ему не нужно ни у кого учиться“»

[479]. Джексон, со своей стороны, тоже был очарован Маттерами. Когда они встретились, Мерседес была беременна. Джексон много фантазировал о том, чтобы завести собственное потомство, и говорил, что сексуальная и красивая Мерседес воплощает его идеал Матери-Земли. Две пары близко сошлись, а когда в июле Мерседес родила сына Александра Пундита Неру Маттера, они вместе отпраздновали появление новой жизни в мрачные времена, когда вокруг безраздельно царила смерть[480].

Впрочем, в первый совместный год из всех друзей Джон Грэм больше всего поддерживал Ли и Поллока. Именно он имел наибольшее значение для творчества, главного дела их жизни. После выставки в магазине Макмиллена они провели в компании Джона бесконечное количество дней и вечеров. Грэм любил устраивать в своей мастерской на Гринвич-авеню субботние чаепития, приглашая на них разные компании друзей. Например, иногда собирались одни художники: Хедда Стерн, Барнет (Барни) Ньюман, Марк Ротко, Фриц Балтман и другие. Бывала и более разношерстная компания: композитор Эдгар Варез, архитектор Чарльз Ригер, Билл де Кунинг, Элен и ее сестра Марджори. Но, приглашая Ли и Джексона, Грэм, как правило, больше никого не звал[481]

. Во время беседы эти трое были поглощены друг другом.

В мастерской Грэма всегда было чертовски холодно, так как он не доверял паровому отоплению. Правда, сам хозяин ходил по ней, обмотавшись полотенцем, будто находился в тропиках[482]. Помещение, забитое изысканными артефактами, больше походило на музей, нежели на человеческое жилье. Африканские статуэтки, антиквариат, остатки былой роскоши из детства в России, всевозможная кухонная утварь, которую Грэм считал не менее прекрасной, чем скульптуры, покрывали все поверхности и стены[483]. «Если Джон приглашал вас на чай, все делалось на высшем уровне, в лучших традициях русского гостеприимства. Он стелил на стол великолепную льняную скатерть и угощал вас лучшим чаем, который только можно себе представить. Его Грэм заваривал в самоваре», — рассказывала Ли. После того как гости рассаживались, хозяин неизменно заводил монолог. «Гости не разговаривали, они слушали. А вокруг было множество чудесных вещей, приковывавших взгляд, — вспоминала она. — И, когда мы сидели посреди всего этого за чашкой превосходного чая и слушали его, казалось, что больше ничего и не нужно»

[484].

Грэм говорил о Фрейде, Юнге и Марксе, сюрреализме, примитивном искусстве и Пикассо. А еще он сильно увлекался оккультизмом. В нем было что-то от волхва, а что-то от аналитика. Перемежая свои речи циничными замечаниями и дикими шутками[485], Грэм говорил о роли художника в обществе. По его утверждению, социум никогда не признает истинного гения. Настоящий художник всегда охвачен страхом. Несмотря на эти жуткие муки, он обязан раздуть в себе искру творчества прежде, чем сомнения в себе и требования быта объединят свои усилия и постараются ее погасить. «Страх автоматически закрывает шлюзы, отделяющие бессознательное»[486]

, — объяснял Грэм. Это губительно для художника, потому что именно оно «является творческим фактором, источником и хранилищем энергии и всех знаний, прошлых и будущих»[487]. Тем, кого интересовало, как же получить доступ к бессознательному, он просто советовал: «Экспериментируйте без границ… искусство складывается только из таких вспышек»[488].

Эти слова разом и лечили раны, и мощно стимулировали двух художников, которые только начинали искать себя. Грэм говорил Ли и Джексону, что они находятся в самой замечательной части своего творческого пути. Ведь они еще никому не известны и, следовательно, свободны. А единственное, чего им стоит бояться, — это слава. Джон утверждал: