Женщины Девятой улицы. Том 1

Когда люди обсуждают отношения, связывавшие Поллока и Ли, часто встает вопрос: просил ли он, этот практически легендарный мачо в среде художников, когда-либо подругу прекратить писать? Не входившие в круг общения Ли часто говорят, что да. Но те, кто знал их с Поллоком на первом этапе их совместной жизни, утверждают обратное. Сама Ли непреклонно, неоднократно и убедительно отрицала это. Ведь если бы Джексон просил ее бросить живопись или не уважал как художника, то по словам Ли, они «не смогли бы прожить вместе и пяти минут… Я думаю, он это знал. Я в этом не сомневалась, и это никогда нами не обсуждалось. Я писала, так же как и он»[629]. И ее однозначная декларация «я пишу» отображала нечто гораздо более фундаментальное, чем простое намерение отстаивать свое право заниматься творчеством. Живопись для Краснер была не правом, а насущной потребностью. Отказ истинному художнику в возможности творить равносилен лишению его воздуха, воды, еды или сна. Ли просто не

могла не писать. И безусловным доказательством того, что она продолжала делать это и во время тесного общения с сюрреалистами, являются ее картины того периода.

Да, Ли продолжала писать, но кое-что она все же забросила. Женщина отказалась от собственной карьеры[630]

. Когда Поллока начали выделять и признавать, Ли стала играть на публике непривычную для нее роль кого-то менее значимого. По словам ее подруги Лилиан Кислер, происходившее было похоже на то, как «балерину начинают принижать, поскольку у публики уже есть одна великая звезда. Но для нас Джексон был никем»[631]. Ли приняла эту новую роль из любви к Джексону, из непоколебимой веры в его талант и из чистого прагматизма, ведь его картины, когда и если они действительно продавались, держали их на плаву в финансовом отношении[632]. Вот почему художница Ли Краснер добровольно уединилась в своей мастерской. На публичной же сцене она стала Ли Краснер, подругой и управляющим художника Джексона Поллока. Женщина отдавалась этой роли с той же энергией — а может, и с большей, — с какой прежде занималась общественными делами в Союзе художников

[633].

Вообще-то такое распределение ролей стало для Ли в некотором смысле освобождением. Она могла экспериментировать на полотне с новыми идеями, о которых узнала от Поллока, вдали от глаз сторонних наблюдателей. Исключив свои полотна из обращения, художница смогла сосредоточиться на мучительном процессе поиска собственного нового стиля, своего нового «я» в живописи. Благодаря сосредоточенности на продвижении Поллока, а не на собственной карьере она обеспечила себя временем и пространством, о которых мечтала и в которых действительно нуждалась. Но ей, конечно же, пришлось нелегко. За три года, начиная с 1943-го, пока Ли искала вдохновения в себе, из-под ее кисти не вышло ничего, кроме серых пластов. На полотнах она будто писала грязь, иногда семь сантиметров толщиной. «Я не понимала ясно, куда двигаюсь, — рассказывала Ли. — И вступила в период затмения… где холсты просто покрывались краской до тех пор, пока не становились похожими на камень. И это всегда оказывалась засохшая серая грязь. Образы на полотнах никак не появлялись… Я изо всех сил старалась найти сама не знала что. Но оставаться с тем, что у меня было, я больше просто не могла»[634]. Впрочем, Ли от рождения была преисполнена уверенности в своих силах и никогда не боялась тяжелой работы, и она упорно продолжала свои поиски. Свои усилия художница могла охарактеризовать в лучшем случае как начало.

Весной 1943 г. с десяток художников из уолдорфской компании — Билл де Кунинг, Элен, Филипп Павия и другие — отправились на 57-ю улицу на открытие, как покажет время, исторической выставки. Речь идет о Весеннем салоне, проходившем в галерее Пегги Гуггенхайм «Искусство этого века»[635]. А в помещении они увидели довольно причудливую толпу персонажей в полном сюрреалистическом облачении. Некоторые женщины были наряжены индейцами племени навахо, с соответствующими головными уборами и всем остальным. Они стояли рядом с дамами, одетыми с головы до ног во все черное и накрашенными тоже черным глазами, губами и ногтями. Другие прогуливались в толпе, как живые манекены, демонстрируя произведения искусства, которые были навешаны на них наподобие ювелирных изделий. Одеяния светских дам служили свидетельством их путешествий в дальние страны — тут и японские шелка, и индийская вышивка, и марокканские ткани. Их окружали мужчины в наглаженных военных мундирах (синих, зеленых и белых). Все они собрались на торжестве в честь дебюта новых художников из Даунтауна[636].