Женский приговор

Она молча достала сигарету. Надо бы отвыкать от дурной привычки, суд-то закончился, только поводов закурить становится все больше и больше.

– У меня прекрасные показатели, – Василий Иванович не выдержал, прервал паузу, – давайте посчитаем, сколько я вам победителей олимпиад воспитал…

– Давайте не будем, – Надежда Георгиевна не удержалась, выпустила дым в направлении его лица, – я знаю, что вы затретировали ученицу, мелко отомстили нашему отличнику… Наверное, на вашем счету есть еще пакости, но я не проводила расследования, потому что мне вполне достаточно того, что я узнала, чтобы понять: дети – это не ваше. Василий Иванович, поймите меня правильно, я ни в чем не собираюсь вас упрекать…

– А я и не делал ничего плохого, – фыркнул Грайворонский с развязностью, которой Надежда Георгиевна никогда не замечала в нем раньше, – то есть абсолютно ничего! Если для вас пытаться пробудить в детях тягу к знаниям и духовному развитию означает затретировать ученицу, то это вам надо подумать о своей профнепригодности, а не мне! То есть унижать и заставлять детей – это нормальный психологический прием, а откровенные серьезные беседы с ребятами – куда там! Вред и идеологическая диверсия!

– А в контрольной исправлять правильные ответы на неправильные – это как?

– О чем вы говорите, боже мой, Надежда Георгиевна, – Василий Иванович издевательски поцокал языком, – разве может советский педагог поступить подобным образом?

Надежда Георгиевна затянулась последний раз и с силой раздавила окурок в тяжелой хрустальной пепельнице. Действительно, она может хоть на пену изойти, но ничего не докажет. Спорный экземпляр уничтожен, оценка в журнале исправлена как записанная ошибочно, спасибо Ларисе Ильиничне.

– Надежда Георгиевна, буду с вами откровенен, – Грайворонский поменял развязную позу на положение прилежного ученика и ласково заглянул ей в глаза, – ваше положение после суда изрядно пошатнулось, поэтому резких движений делать совершенно не нужно. Лично мне хотелось бы продолжать работу под вашим руководством, и я был искренне огорчен, когда узнал о возможных кадровых перестановках…

– Не надо меня пугать, потому что я действую не только в интересах детей, но и в ваших. Василий Иванович, дальше будет только хуже. Придут новые красивые девочки и умные мальчики, и найдутся среди них такие, которые отплатят вам публичным унижением. Дети бывают очень жестоки.

– Ну что вы, Надежда Георгиевна, я только предупреждаю. – Грайворонский изобразил улыбку до ушей.

– Понятно. Ладно. Тогда разрешите задать личный вопрос: зачем вы рассказали Мийке правду? Вы знаете, что этим толкнули его на путь наркотиков и самоубийства?

Грайворонский долго не отвечал, сидел, подперев щеку кулаком и внимательно глядя на собеседницу.

Наконец он произнес:

– Давайте я заварю чаю, потому что это будет долгий разговор.

Надежда Георгиевна пожала плечами, и Василий Иванович захлопотал, сбегал за водой и по-хозяйски достал чашки с полочки.

Она не торопила. Молча сидела и наблюдала за его ловкими уверенными движениями. Можно не сомневаться, Грайворонский давно примеряет на себя этот кабинет. Затем и приставал с задушевными разговорами – своим излюбленным оружием.

Надежда Георгиевна приняла у него из рук чашку и пригубила слишком крепкого чаю.

– С удовольствием исповедуюсь, раз уж вы готовы меня слушать, – ухмыльнулся Василий Иванович, – в конце концов, я никак не нарушал закон, и больше того, не сделал абсолютно ничего плохого. Меня никто не может упрекнуть, но в целом комбинация вышла изящная, и, черт возьми, приятно поделиться своими достижениями с умным человеком. Я ведь вас очень уважаю и ценю, Надежда Георгиевна.

– Переходите к сути вопроса.

– Охотно. Когда я был ребенком, в голове порой всплывали странные картинки, которым я никак не мог найти объяснения. То я видел, как еду на велике по огромному коридору, то вдруг представлялась массивная дубовая дверь с золотой ручкой, то здоровенная пальма возле широкого окна. Я недоумевал, став постарше, решил, что видел все это в каком-то фильме, и успокоился. Сомнений в том, что я родился и вырос в Ленинграде, в крохотной хрущевке на окраине, у меня не возникало никогда. Я знал, что мама у меня героиня войны и теперь занята благородным делом – увековечивает память погибших товарищей, гордился ею и помогал чем мог. Мама – замечательный человек, Надежда Георгиевна, и она заслуживает справедливости, как никто другой. О том, кто мой отец, я до определенного возраста думал мало. Мама с бабушкой не поднимали эту тему, а для меня, маленького пуританина, слова «мамин муж» и «мой папа» являлись синонимами. Только в классе втором или третьем я сообразил, что человек, умерший за семнадцать лет до моего появления на свет, вряд ли может быть к нему каким-то образом причастен.

От круглых фраз Василия Ивановича Надежду Георгиевну стало подташнивать, но она не стала перебивать, а внимательно слушала дальше.