Женско-мужской разговорник

Я. Тогда скажи мне — зачем женскому типу человеческой модели дана такая дикая эмоциональность, для чего? чтобы доставать мужчин? вгрызаться им в голову и там устраиваться поудобнее со своими истериками? И таки выводить их из себя — и оттуда сразу на чистую воду?

М. Это чтобы решиться на зачатие. Потом беременность с интоксикацией. Потом роды с непонятным исходом. Надо быть безумцем, чтобы на такое решиться. Поэтому я никогда не обижаюсь на женщин за их странное поведение.

Я. Вот прямо-таки низкий тебе поклон, что не обижаешься. Но ведь в первобытных культурах вообще не видели взаимосвязи между зачатием и родами. А эмоциональность явно проявлялась уже тогда на точно таком же уровне. Ты уверен, что именно для этого? Что тогда речь шла о сознательных решениях и решимостях?

М. А первобытного общества вообще не существовало.

Я. Ааа. Ну тогда ок.

…

И дальше начинается ересь про то, что нас закинули из космоса и все это нейросети и бла-бла-бла. В общем можно не читать дальше. Но как версия. Что эмоции нужны для того, чтобы вытерпеть запредельное напряжение.

Про то, что женщине необходимо понимать ощущения младенца и поэтому она так эмпатична и считывает без слов все его внутренние движения и потребности — написано уже давно и это вполне понятно, и звучит разумно. Но зачем в мирное время весь этот арсенал? Так пусть и простаивает, пылится без дела? Куда всю эту махину эмоционального восприятия девать?

Глава 8

…Я вижу вдруг себя Бабой ягой. Это та старуха, которая живет в глухой избушке в самой глубине леса. И одновременно вижу, как юная девушка, Василиса, до полусмерти перепуганная, пробирается по лесу. И она не знает точной дороги, но знает, что рано или поздно придет именно к этой избушке. Она раздвигает ветки и видит наконец жилище. А бабе-яге между тем прекрасно живется-поживается. Она пребывает в своей диком лесу, в своем диком пространстве, где мертвые, где лес таинственен и странен и волшебен. Где все может стать всем. Где все и во все преобразуется. Где можно заварить зелье, а можно просто упереть свою костлявую ногу в потолок и с удовольствием ее разглядывать. Где она косматая и седая и всклокоченная. И совершенно не желает видеть каких то пришлых. С удовольствием сожгла бы. Но раз уж доволоклась сюда эта девчуля, пусть притаится тихонько и говорит уже, что ей надо в конце то концов и потом проваливает. Нет ни малейшего смысла иметь дело с миром живых. Суетным, вечно деятельным и отвратительно шумным. Только изредка пролетая высоко над ними в ступе она видит их селенья. С удовольствием спалила бы их. Но до тех пор, пока ее не беспокоят — пусть живут. Она к ним индифферентна. И вот она собирает коренья ягоды и вообще занята своим делом. Если ей и интересно с кем поговорить изредка, так это со змеем или кощеем. Или другими существами из ее мира. (….)

И все это было мое подсознание. И василиса робкая — это сознание. И василиса вынуждена опять потом вернуться в то селение. Она так и не решилась подойти ближе к избушке и старухе. Постояла из-за веток посмотрела и пошла обратно. В столь надоевшее ей торжище. Где вечно надо с кем-то разговаривать, куда-то ходить, что-то делать, покупать, продавать. Какое-то ремесло свое проворачивать. Как-то содержать себя и тех, кто от нее зависит. Но больше всего на свете ей хочется туда, к бабе яге. Седой всклокоченной колдунье. Где кот, ступа, метла и ни души на много верст вокруг.

Пыталась рассказать все это психоаналитику. А потом спросила — как все таки надо именовать те противоречивые требования, которые я выдвигаю мужчинам.

П — А почему вы вдруг посреди рассказа о матери вспомнили про мужчин?

Я. А с чего вы взяли что это все было о матери? Я же прямым текстом сказала, что это было мое и обо мне, а вовсе даже не о ней. Она просто мачеха. Из тех, кто посылает за углями в темный лес среди ночи. Она была когда-то матерью — но она умерла в качестве любящей и нежной, когда мне было пять лет. С тех пор осталась только мачеха, которая любит своего родного сына — и терпеть не может меня.

П. И все таки — почему вы спрашиваете о мужчинах и требованиях?

Я. Ну потому, что вы сказали, что мы должны дать им имена. Разве вы совсем не помните об этом?

И я понимаю, что не помнит, и главное вообще не видит связи между этими моментами — баба-яга внутренняя и ее требования. Чтобы мне одновременно сочувствовали мои мужчины, не были толстокожими — но не включались бы сами в мои эмоции дикие.