Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Димке приходилось слышать на своем коротком веку всякое. Женщины, молодые и старые, как и мужчины, никогда не стесняли себя в выражениях, а их дети матерные слова научались говорить раньше, чем слово "мама". Но в том окружении людей, в котором рос Димка, над этими словами как-то и не задумывались, им не придавали особого значения, они не несли в себе прямого своего смысла, служили как бы украшением речи, часто заменяя собой обычные слова с их обычным понятием.

Софья Гертнер не произнесла ни единого неприличного слова, но ее вполне приличная речь была стыднее всяких ругательств. К тому же эта речь вызывала у Димки, кроме стыда, чувство животного страха, от которого мутилось сознание. Его била дрожь, и он ничего не мог поделать со своим телом, следя остановившимися, распахнутыми глазами за каждым движением женщины.

Вот лицо ее исказила мучительная гримаса. Она повела головой, произнесла свистящим, вибрирующим голосом:

— Я уже кое-что покажу тебе, чего ты не знал раньше. Ты почувствуешь, как это уже приятно, когда женские руки трогают твой великолепный пенис. — И, вскинув голову, вскрикнула, как будто ей сделали больно: — Вийдите усе! Вийдите! Вийдите!

Сзади затопали сапоги, лязгнула дверь, все стихло. Димка не заметил только, ушел ли человек из света и тот губастый в белом халате, или они все еще сидят за своими столами. Впрочем, он уже ничего не замечал, кроме женщины. А она приблизилась к Димке вплотную, двумя пальцами приподняла синюю юбку, голым своим коленом прислонилась к его волосатой ляжке, слегка потерлась о нее, и Димка почувствовал тепло, исходящее от женской ноги.

Товарищ Гертнер была роста небольшого, ее черные, почти без белков, глаза находились на уровне Димкиных глаз, она не мигая смотрела Димке в переносицу и терлась коленкой о его ляжку, потом опустила голову и чем-то — скорее всего носком туфельки — пошевелила Димкин срам, повозила его по холодным доскам, со всхлипом втянула в себя воздух.

Хотя Димка изо всех сил пытался прижать к груди подбородок, выпучил глаза и свернул их вниз, так что зрачки наполовину ушли под нижние веки, однако ничего не увидел; он даже плохо различал саму женщину, нахохлившейся вороной склонившуюся перед ним, ослепленный ярким светом двух настольных ламп. Ему казалось, что если он будет видеть, что она там делает, то это не будет так страшно, но главное — он успеет замычать или отдернуться, если в голову этой женщине придет что-то нехорошее относительно его срама.

— Так ты уже не хочешь признаться в своей контрреволюционной деятельности… — не спросила Софья Оскаровна, а, скорее, подтвердила это будто бы его нехотение. При этом даже не подняла головы, увлеченная игрой с Димкиным срамом.

Димка замычал, все более охватываемый ужасом, но женщина и на этот раз не взглянула на него. Ее, судя по всему, и не интересовало, что именно Димка собирается ответить на ее вопрос. Она была увлечена своей странной и стыдной игрой, в которой была какая-то последовательность и смысл. Движения женщины становилось все более сосредоточенными, коленка ее сновала все быстрее и глубже — почти до самого Димкиного паха, она даже приседала при этом, дыхание делалось все более прерывистым и частым. Женщина забавлялась Димкиным срамом, как весьма необычной игрушкой, поворачивая его то так, то этак, приподнимая, слегка постукивая по нему подошвой туфельки.

И вдруг она резко вскинула голову, так что взметнулись ее короткие волосы, перехваченные красной косынкой, и, глядя в Димкины глаза темными провалами своих глаз, провела носком туфельки по его животу сверху вниз, и Димка, весь покрывшись испариной, вдруг почувствовал, что естество его начинает напрягаться и непроизвольно дергаться.

Так случалось у него иногда по ночам, ближе к утру, но этому всегда предшествовали какие-то сумбурные сновидения, в которых Димка то обнимал какую-то женщину, зажав ее в темном углу, не видя ее лица, то даже оказывался с ней в постели; во сне он раздевал женщину и добирался до самого заветного, но всякий раз сон обрывался именно на этом месте, после чего его корежило и ломало, а в результате подштанники оказывались мокрыми и липкими, и ему приходилось тайком застирывать их по утрам и напяливать на себя невысохшими.

Димка с ужасом смотрел на женщину, поглощенную необычной забавой, и чувствовал, что в комнате еще, по крайней мере, двое наблюдают за этой игрой, загородившись от Димкиных глаз яркими снопами света. Женщина со свистом втянула в себя воздух через редкие зубы, почти вплотную приблизила свое искаженное мучительной гримасой лицо к его лицу и заглянула в Димкины глаза своими сумасшедшими глазами. Его обдало дыханием, густо настоянным на перегоревшем табаке и еще на чем-то кислом, он часто-часто заморгал глазами, замычал.