Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Звериный рев вырвался из Димкиной глотки, он дернулся головой назад, ударился затылком, но не почувствовал боли: боль и так раздирала все его тело, и бился головой о доску до тех пор, пока снова не потерял сознание.

Звериный крик ввинтился в мозг Исаака Бабеля, разрывая уши, выдавливая глаза. Рядом, привстав на стуле, кричал Меклер и в полном забытьи бил кулаками по столу. Крик его сливался с воплями гоя. И даже когда гой замолчал, в беспамятстве уставившись в пространство кровавыми белками, Меклер продолжал кричать что-то нечленораздельное и конвульсивно дергаться…

А в ослепительном свете рефлекторов росла изломанная фигура женщины с искаженным страданием лицом, и огромная тень от нее колыхалась на противоположной стене. Женщина двигалась неровно, толчками, будто пьяная. Бабелю показалось, что она идет к нему, чтобы повторить с ним то же самое, что только что вытворяла с гоем.

В наступившей тишине нарастало змеиное шуршание ее тела…

Ужас парализовал писателя.

Он смотрел на женщину остановившимися глазами. Когда же она приблизилась к столу вплотную, увидел на ее сизых губах белую пену — и ужас перед грядущим взорвался в нем и распял его рот в звенящем вопле. Но вопля этого не услыхал никто…

Они снова сидели в буфете и пили чай. Молчали. Даже Меклер, любитель поговорить. Бабель искоса поглядывал на Гертнер: лицо ее было темно и расслаблено, движения ленивы и замедленны, на тонких фиолетовых губах блуждала загадочная ухмылка. Как у Монны Лизы с картины великого Леонардо да Винчи. Может, эту Монну тоже раздирали тайные страсти, и она боялась, что кто-то разгадает в ней ведьму, и тогда суд инквизиции и костер. Но это там, в средневековой Италии, а здесь… Здесь никто Софью Гертнер на костер не потащит, потому что многие из ее товарищей больны тою же болезнью, и каждый удовлетворяет ее позывы, следуя своей фантазии. Но он, Исаак Бабель, этого не смог бы. Другое дело — наблюдать со стороны. Со стороны захватывает даже сильнее, чем непосредственное участие. К тому же писателю все надо знать, через все пройти, все испытать. В пределах разумного. В этом и состоит радость жизни.

Бабель представил себя в постели с Гертнер и подумал, что в постели она наверняка ничего не стоит, что все, что ей нужно, она получает в пыточной камере, а в другом качестве мужчины ей не нужны. И загадочная ухмылка тронула его толстые губы. Однако, едва он очутился на улице под пронизывающим ветром, увидел редких прохожих, спешащих откуда-то и куда-то, ничего не знающих о том, чему всего час назад он, Бабель, был свидетелем, как с отчетливостью необыкновенной понял, что настолько перегрузился в тайны подвалов Лубянки и Гороховой, что одно только это встает непреодолимым барьером перед написанием правдивого и честного романа о чекистах. Он даже замедлил шаги, потрясенный своим открытием, но через минуту, махнув рукой: мол, все это следствие нервного напряжения, пошагал к трамвайной остановке, чтобы вовремя попасть в гостиницу, где в номере его ждет одна из совсем еще юных поклонниц. Они спустятся в ресторан, выпьют шампанского, плотно поужинают, а потом… О, потом продолжится увиденное, но как бы в другом обрамлении, в другом качестве, потому что жизнь прекрасна, и надо брать от нее все, что видят твои глаза, полными горстями.

* * *

Димку Ерофеева отволокли в камеру, но не в сороковую, а в какую-то другую, и там один из подследственных, пожилой человек с бородкой клинышком, то и дело менял на изуродованной Димкиной плоти мокрые тряпки.

Димка метался на нарах, выгибался всем телом, вцепившись руками в верхние перекладины, мотал головой с надорванными ушами, смотрел по сторонам широко раскрытыми безумными глазами и монотонно просил пить.

Однако человек с бородкой пить ему не давал, он только смачивал его рот мокрой тряпицей и тихо уговаривал потерпеть, потому что потом, когда Димка попьет, ему непременно захочется пописать, а пописать он не сможет до тех пор, пока хоть малость не спадет опухоль, иначе это будет пытка не меньшая, чем он уже перенес.

— Вы, молодой человек, подпишите все, что они от вас хотят, — говорил человек с бородкой. — Иначе Сонька вас изуродует окончательно. А уж если за вас возьмется Яшка Меклер, то живым вам отсюда не выйти: недаром его зовут Яшка Мясник. — Качал седой головой и бормотал: — Ах, звери, боже, что за звери!

Дня через три Димка подписал бумагу, которую ему прочитал молодой человек в черном пиджаке, белой рубахе и синем галстуке в белую полоску. Очень вежливый молодой человек с прекрасными голубыми глазами, густой льняной шевелюрой, белыми женскими руками, с аккуратно подстриженными ногтями.

Случилось это совсем в другой комнате, в которую сквозь частую решетку на окне и матовое стекло едва проникал серый свет зимнего дня, зато с двумя горшками чахлой герани на подоконнике.